Артуро Перес-Реверте - Капитан Алатристе. Чистая кровь. Испанская ярость. Золото короля

Второй невольно приостановил наступление. Алатристе, отпрыгнув, чтобы извлечь клинок из груди поверженного наземь врага, обернулся к нему. Тучи разошлись словно для того, чтобы при свете месяца он узнал итальянца.

– Теперь поговорим на равных, – едва переводя дыхание, сказал капитан.

– Годится, – белозубо ощерясь, ответил итальянец.

И, еще не договорив, снизу, стремительным, почти незаметным глазу, как бросок жалящего аспида, движением нанес удар. Однако Алатристе, успевший изучить его повадки, знал, с кем имеет дело, и был настороже: отклонил корпус, вскинув для равновесия левую руку, и смертоносный выпад не достиг цели. Однако кинжал итальянца все же зацепил ему кисть. Сочтя это всего лишь царапиной, капитан сверху вниз парировал второй выпад – такой же молниеносный, как первый. Клинки с металлическим стуком столкнулись. Итальянец сделал шаг назад, и противники, шумно дыша, замерли напротив друг друга. Оба уже порядком выбились из сил. Капитан, пошевелив пальцами поврежденной руки, с облегчением удостоверился, что сухожилия целы, но почувствовал, как медленными горячими каплями стекает с нее кровь.

– Предлагаю ничью, – сказал он.

После недолгого раздумья итальянец мотнул головой:

– Не пойдет. Чересчур опрометчиво вел ты себя той ночью.

Голос его звучал тускло и устало, и капитан решил, что итальянцу опротивело все это не меньше, чем ему самому.

– Ну и что?

– А то, что теперь – либо твоя голова, либо моя.

Снова наступило молчание. Итальянец чуть-чуть шевельнулся, и Алатристе, карауливший каждое его движение, – тоже. Медленно, очень медленно они кружили друг перед другом, выжидая и примериваясь. Капитан почувствовал, что сорочка под кожаным нагрудником насквозь промокла от пота.

– А можно ли узнать твое имя?

– Это к делу не относится.

– Свое имя скрывают только самые отъявленные негодяи.

В ответ послышался сухой смешок:

– Может, я и отъявленный. А вот ты – продырявленный.

– Ничего, до свадьбы заживет.

Итальянец, казалось, раздумывал: он устремил взгляд на неподвижное тело своего, извините за каламбур, сподвижника, потом посмотрел туда, где лежал на земле я, а рядом еще слабо шевелился третий из нападавших, должно быть очень тяжело раненный, – мы слышали, как он тихо стонет, прося исповедника.

– Пожалуй что так, – согласился итальянец. – Поживешь еще немного.

Сказавши это, он стал поворачиваться, выказывая намерение уйти, и вдруг, как бы продолжая начатое движение, метнул в капитана кинжал, чудом не задевший того.

– Сукин сын, – процедил капитан сквозь зубы.

– А ты думал, я стану спрашивать у тебя разрешения?

И снова оба на какое-то время замерли, чутко ловя каждое движение другого. Итальянец едва заметно шевельнул шпагой, Алатристе ответил тем же, и оба благоразумно подняли шпаги, а потом с легким металлическим лязгом вновь скрестили их.

– Ладно, – просипел итальянец. – Бог троицу любит.

Он стал очень медленно отступать, держа капитана в поле зрения, а шпагу – наготове, и только на углу площади решился повернуться спиной.

– А зовут меня Гвальтерио Малатеста! – крикнул он, прежде чем скрыться во тьме. – Я из Палермо… Запомни хорошенько имя того, кто убьет тебя!

Человек, которого я свалил выстрелом из пистолета, все еще требовал позвать священника. Плечо у него было разворочено так, что из раны торчал обломок ключицы. На этом свете он свое отгулял, а на том его уже поджидали с нетерпением. Диего Алатристе, окинув распростертого на земле человека беглым и равнодушным взглядом, обшарил его карманы – точно так же поступил он за минуту до этого и с заколотым, – а потом подошел ко мне и опустился на колени. Он не благодарил меня и вообще не произнес тех слов, какие полагалось бы сказать человеку, которому тринадцатилетний мальчишка спас жизнь. Осведомился лишь, цел ли я, и, услышав ответ утвердительный, взял шпагу под мышку, обхватил меня за плечи и помог встать на ноги. При этом усы его на мгновение коснулись моей щеки, а глаза, в лунном свете казавшиеся особенно светлыми, смотрели на меня с непривычной пристальностью, словно увидели впервые.

Раненый вновь застонал, зовя священника. Капитан обернулся к нему в раздумье.

– Сбегай-ка в монастырь Сан-Андрес, – сказал он. – Пусть придут соборовать беднягу. – При этих словах лицо его исказилось горькой и мрачной гримасой. – Это Ордоньес. Я знал его по Фландрии.

Потом подобрал с земли пистолеты и зашагал прочь. Бегом догнав своего хозяина, я протянул ему подобранный с земли плащ. Капитан перекинул его через плечо и с непривычной лаской слегка потрепал меня по щеке, причем посмотрел так же, как в ту минуту, когда спрашивал, цел ли я. Ну а я, гордясь и смущаясь одновременно, почувствовал на щеке каплю его крови.

После этой бурной ночи несколько дней прошли спокойно. Хотя что значит «спокойно»? Поскольку Диего Алатристе по-прежнему не желал покинуть Мадрид или сменить обиталище, мы пребывали в постоянном напряжении, как на войне. Тут и выяснилось: куда легче позволить, чтоб тебя убили, чем постараться выжить. Тут гляди в оба, ушки держи на макушке и вообще не раскисай. Капитан отсыпался днем, а ночью не смыкал глаз, я же подскакивал от малейшего постороннего звука – пройдет ли кот по крыше, или скрипнет рассыхающаяся ступенька – и всякий раз видел одно и то же: капитан полусидит в постели с пистолетом в руке. После схватки у Приюта Духов он даже попробовал было отослать меня домой к мамаше или спрятать у кого-нибудь из приятелей. Но я наотрез отказался покинуть поле сражения, заявив, что намерен разделить его судьбу и что если смог два раза выстрелить из пистолета, так смогу и двадцать два. И, сообщая о своем решительном нежелании расставаться с ним, я еще более окреп духом. Мне неизвестно, оценил ли капитан мою самоотверженность, ибо, как уже говорилось выше, к душевным излияниям он был отнюдь не расположен. Однако я добился того, что он пожал плечами и от первоначального своего намерения отказался, а наутро я обнаружил у себя под подушкой превосходный кинжал, недавно купленный им на улице Оружейников, – с золотой насечкой на крестообразной рукояти, с длинным, хорошо закаленным клинком. Наши прадеды называли такое оружие кинжалом милосердия, ибо толстое трехгранное лезвие как нельзя лучше подходило для того, чтобы вскрыть им створки панциря или шлема и добить сшибленного с коня рыцаря. Первое мое оружие! Верой и правдой служило оно мне двадцать лет – до тех пор, пока в бою при Рокруа я не был вынужден оставить его там, куда всадил, – между пластинами лат, защищавших грудь одного француза. Что ж, то был не худший конец для такого славного кинжала.