Геннадий Прашкевич - На государевой службе

Совсем унесло.

Может, к чюхчам, может, в вечные льды.

А может, на дно – к тинной бабушке, к ужасным бабам-пужанкам.

Заварзу жалел. Ушел, глупый, от Семейки, тайно служил Двинянину, а чего добился? Осталась навсегда баба при кривом Прокопе, напрасно ждет Павлика. А далеко на Руси в тайной пещерке гниет богатое добро, снятое с разбитого бурей немецкого судна.

Давил сапогами ракушки.

Думал: могилы русские тут и там. Где ни пройдешь, везде русские могилы.

Иные в глухой сендухе, над уединенными озерами, на каменных гривах среди болот. Другие на безымянных мысах – горки камней. А есть и такие, без крестов – в море. Семейка прав: без мира на Погыче прожить никак нельзя. Без настоящего мира с дикующими жизнь на реке сведется к еженошным караулам, к боязни отойти от острожка даже на несколько шагов. Вот недавно на свет костра, разложенного перед урасой, вышел из сумерек Васька Бугор. Рядом иссохший, как смерть, от собственной ядовитости Евсейка Павлов, и зверовидный Фрол с пищалью, а с ними Двинянин. Все хмурые, при сабельках.

– Против нас, что ль, выступили?

Не понять: то ли боится Дежнев, то ли насмехается? Скрывает, как мутная вода все, что лежит на дне. Наверное, поэтому Двинянин сразу рассердился, стал кричать, что Семейкины люди его, Двинянина, коргу почистили. А ясак не емлют, кричал. И слышно теперь, идут дикующие к корге. С копьями, с луками, сердито идут. Видели казаки – по горной тропе спускались на берег сразу человек тридцать. А сколько еще может прийти? Вот почему он, Двинянин, решил поторопиться. Ты задиковал, кричал на Семейку, ты взоров не обращаешь к Руси!

Забрал пищаль у зверовидного Фрола:

– Мы люди государевы, всего опасаемся, и предательства. Потому что о казне печемся. А ты, Семейка, упустил последнего аманата, у тебя люди скучают пустой душой. Вот и отдай то, что задолжал. Расплатись за взятый у меня крепкий холст. За пороховое зелье, за мыло, за свечи. Я много чего тебе дал, верни мяхкой рухлядью да рыбьим зубом. Мне в Нижний пора.

– Как расплатись? – изумился Дежнев. – Какой долг? А кочики? Со всей снастью, даже с карбасом! Дал тебе кочики, чтобы зря не стоял, не опоздал к морскому промыслу, чтоб государевой казне учинилась прибыль большая. Разве этого мало? Чего развел? «За крепкий холст»! Да весь твой холст – два рубля аршин!

– Ты как считаешь?

– А как в Нижнем считают!

– Неправильно так считать! – Двинянин дерзко оглянулся на казаков и добавил несколько кучерявых слов. – Здесь я купец! Сам ставлю цены.

Добавил, ухмыльнувшись:

– Платить не хочешь, верни товар.

– Да как верну, Юшко? Мыло смылилось, свечи сгорели, холст стаскался.

– А мне что? – возвысил голос Двинянин: – Ты иноземцам делал подарки, а мне, сироте, законное не хочешь вернуть?

– Да где мне, Юшко, терпеть такие цены? – взмолился Дежнев. – Я лучший рыбий зуб беру для казны, да еще из лучшего зуба жертвую церкви Ивана Уродливого. Вот даже Артюшка – небогат, а из личного зуба жертвует Спасу.

– Твои анбары добром набиты, – оборвал прикащика Двинянин и выпрямился, красиво опираясь на пищаль. – Это ты так говоришь, а сам хранишь добро не в казну, а для себя лично. Вот погоди, начну искать! Слыхал, наверное, как делается по закону? Тех людей, которые зуб рыбий или мяхкую рухлядь имают по-воровски, таких вязать, сажать в колодки, а все добро отписывать на государя. Корыстуешься, Семейка, а люди твои пусты!

Обернулся:

– Эй, Васька Бугор, скажи: много у тебя личного рыбьего зубу?

– Ну, пуда три.

– Пошто мало?

– Большую часть отдал в казну.

– А у тебя, Евсейка?

Иссохший Павлов с готовностью выдвинулся вперед. Закивал быстро, зло, с прищуром: вот у него совсем мало. У других по разному, а у него мало. Он умеет искать зуб, нисколько не боится морского зверя, но как только соберет – все у него отнимает Семейка!

– А у тебя, Анисим?

Обернулись на отсутствующего Костромина.

– Анисим в лагере, – Васька Бугор, не глядя на Дежнева, ухмыльнулся. – Анисим тихий человек. Он Семейке мешать не станет.

– Тогда и не надо Костромина, – сплюнул Двинянин. – Вернемся в острожек, сам загляну в каждый анбар, все лично пересчитаю. Так думаю, что в анбарах лежит многий необъявленный зуб. Опечатаю все именем государевым.

Для убедительности показал печать на нитке:

– У якуцкого письменного головы Василья Пояркова вырезан на печати хищный орел на камне, а мой орел – на змее. Видишь, как смело терзает змею-неправду? У тебя, Семейка, в анбарах рыбьего зубу на пятьдесят пуд, сам так говоришь. И личных запасов под потолки. А мне, сироте, за холсты мои, за мыло, за пороховое зелье, за свинец, за вареги теплые, оказывается, дать нечего?

– Рыбий зуб вольно и на себя брать, – возразил Дежнев. – Но я в казну со всего кладу обязательную десятину. От лучшего зуба – лучшую, от среднего – среднюю, от худого худую. Специальные книги есть. В них все записано. – Не глядя взял из рук Артюшки Солдата извлеченную из урасы толстую книгу, постучал по ней кулаком: – Сюда все внесено. До самой последней мелочи. Павлик Заварза писал, теперь, наверное, покойный.

Укоризненно покачал головой:

– Вот прочти, Юшко. С любой страницы. А не хочешь, пусть прочтет Гришка.

« А на Гришке Лоскуте за лодку взят соболь…

А на Тренке Курсове за бабий кожан взято четыре соболя…

А на Степанке Каканине за ягоды и торбасы, да за огниво взята пластина соболья…

А на Пашке Кокоулине за холстишко старое, за прядено за три пасма, за малахай недорослиной, за сумочку – взято три соболя, да за свечи – пять соболей…

А на Сидорке Емельянове за лоскут кропивной сети – две гривны…

А на служилом человеке Ваське Бугре за икру да за мясо вяленое – четыре соболишки…

А на Ваське Маркове за штаны ровдужные, да за ушканину – пластина соболья…

А на Сидорке Емельянове по кабале за четырнадцать соболей – пуд кости, семь зубов…

Да за восемь рублев десять алтын взято с Ивашки Яковлева тридцать три фунта рыбья зубу, а за одеяло шубное – три рубли. Да еще за котел, да за десять чиров жирных – пять рублев десять алтын…

А на Семейку Дежнева кабала выдана во шти рублях: взял простой топор железный, собаку, да сетку волосяную…

А торговый человек Анисимко Костромин взял лоскут сети да ровдугу, два фунта свинцу, блюдо оловянное, плат холщовый, и кабала с Анисимки взята в семи рублях с полугривною…

А на Артюшке Солдате за нательный крест да за сеть мережную да за сковороду…

А на Федотке Ветошке за двадцать чиров, за фунт свинцу, за ладан, за холст, за шапку вершок красной с околом, да за клубок тетивы…»

– Хватит, – остановил Дежнев. – Сам видишь, Юшко, все занесено в книги. Безмен не попова душа, не обманет.