Владимир Буртовой - Караван в Хиву

На худом лице Кононова задергались мышцы, словно казак вот-вот рассмеется либо расплачется беспричинно.

– Ты что, дядя Гриша, а? – удивился Федор и прищурил глаза, наблюдая за Кононовым.

– Искал дед маму, да завалился в яму, – ни к селу ни к городу, казалось бы, пробормотал Григорий, а сам от волнения вдруг взмок, как банная ветошь, и принялся поочередно вытирать ладонями седые жесткие волосы на висках.

Руки казака заметно тряслись. Он тяжело слез с коня и повел его за повод на холм, к странному изваянию из песчаника.

– Дядя Григорий, да что такое? – снова спросил Федор, удивляясь все больше и больше. – И мало ли нам в степях попадались такие же каменные бабы, невесть когда и кем оставленные на земле? – Он тоже соскочил с коня и быстро пошел следом за Кононовым, как будто тому угрожала неотвратимая опасность.

– Данила, разрази меня гром! – обернулся Григорий к Рукавкину, который вынужден был вслед за казаками подняться на холм. – Здесь мы с князем Черкасским переходили через Эмбу. Вон вдоль того откоса спустились к реке, с севера, перешли через Эмбу вброд и вышли к этому холму. А у этой каменной бабы, как прозвал ее наш князь, сделали ночевку в суходоле. За холмом укрывались от восточного ветра, чтоб пылью глаза не забивало.

За время пути от Оренбурга Данила столько раз слышал это имя, что ему стало казаться, будто погибший князь незримо пребывает в их караване. К добру ли только это?

– А чей он был родом? – спросил Данила, задумчиво глядя сверху на неширокую и спокойную степную речку.

– Доподлинно не берусь судить, но слышал, будто на службе у царя Петра изрядно наторел в делах, поставил несколько городов на восточном берегу Каспия и был за то в большой милости. Сам он, сказывали, родом из крещеных кабардинцев. Мы за глаза величали его князем Бековичем. А что было у царя Петра на уме, когда посылал он нас в Хорезмские земли, про то нам неведомо…

Действительно, откуда было знать простому казаку, что за несколько лет до экспедиции Черкасского в Хиву вместе с русскими купцами прибыл в Астрахань туркменец Ходжа Нефес, а из Астрахани был доставлен в Петербург, где «за большой тайной» и объявил, будто бы властители Хорезмской земли, страшась постоянно могущества России, загородили Амударью недалеко от того места, где она впадает в Каспийское море, и тем самым повернули ее в море Аральское. Но если послать добрую команду, то ту плотину без великого труда можно разрушить и открыть свободный доступ российским судам до Хивы и Бухары, а возможно, что и до самой Индии.

Нет, не военной силой пытался сыскать царь Петр дружбы с хивинскими ханами, потому и отправил Черкасского с отрядом всего в три с небольшим тысячи человек, добрая половина из которых были яицкие казаки.

Отправляя в поход Черкасского, царь Петр дал указ Сенату:

«Первое. Надлежит над гаванью, где было устье Амударьи реки, построить крепость человек на тысячу, о чем просил и посол хивинский.

Второе. Ехать к хану хивинскому послом, а путь держать подле той реки и смотреть прилежно ее, также и плотины, если возможно эту воду опять обратить в старое ложе, а прочая устья запереть, которые идут в Аральское море.

Третье. Осмотреть место близ плотины или где удобно на настоящей Амударье реке для строения же крепости тайным образом, и если возможно будет, то и тут другой город сделать.

Четвертое. Хана хивинского склонить к верности и подданству, обещая ему наследственное владение, для чего и предложить ему гвардию, чтоб он за то радел в наших интересах…»

В этом же указе Петр настоятельно советовал Черкасскому просить у хивинского хана судно и на нем отпустить российского купца по Амударье в Индию, «наказав, чтоб изъехать ее, пока суда могут идти, а потом продолжил бы путь в Индию, примечая реки и озера и описывая водяной и сухой путь…». Особо царь наказывал командиру отряда «смотреть накрепко, чтоб с жителями обходились ласково и без тягости…».

Кононов еще раз осмотрел обе стороны степи возле Эмбы, неторопливую, словно уснувшую, реку среди зарослей краснотала, уходящую на запад, в сторону Каспия, и скорбная улыбка тронула тонкие губы:

– Унесла ты, речка, мою молодость… Поохотились, нечего сказать. Выходит, что теперь мы пойдем по своим же старым следам, только бы участь наша не повторилась… – Григорий тряхнул высокой шапкой, расправил плечи и приободрился, отметая прочь воспоминания о тяжком прошлом. – Нечего тебе, старый ворон, каркать про черное! Ну, будет вам, братцы, сторожить эту каменную деву, не убежала если за эти годы, не убежит и впредь! В верховьях сухого русла, верстах в десяти, должно быть еще одно озерцо и колодцы при нем.

Он ослабил поводья, пустил коня сначала в легкий бег, а как миновали суходол, во весь конский мах.

– И-и-ех! – выдохнул Погорский и тоже дал волю своему рысаку. Данила на своем карем жеребце сначала чуть поотстал, невольно любуясь резвостью казацких коней и тому, как легко держится в седле старый Григорий.

Слева осталось продолговатое озеро, наметом промчались по большой бело-серой плешине – солончаку, на котором лишь кое-где сиротливо торчали из глубоких трещин скудные засохшие былинки полыни и степной колючки. Потом поднялись на пологий взлобок, где поутру видели перегоняемые отары овец, а когда остановили коней, то взору открылось еще одно стойбище, юрт на сорок – пятьдесят, по берегу озера. Здесь, кроме камыша, росли несколько невысоких, сбросивших уже листву деревьев.

К стойбищу подъехали осторожно, чтобы не испугать жителей: кто знает, слыхали они о приезде российского каравана или нет? Не всполошились бы, увидав вооруженных казаков.

Недоезжая четверти версты, вдруг заметили, что киргизы там чем-то встревожены, а над одной из юрт в середине поселения чуть приметно колыхалось на высоком шесте двухцветное черно-белое знамя. Подъехали ближе. Из этой юрты донеслось безутешное женское рыдание, ему вторили детские голоса. У входа, прикрытого пологом, угрюмо, не глядя на приблизившихся россиян, стояли мужчины, видимо, не решаясь войти незваными.

– Неужто вновь старая лисица молодую поучает? – удивился Федор. Данила понял, что именно имел в виду молодой казак: у некоторых богатых киргизов было по нескольку жен, и они нередко бранились между собой, поднимая при этом отчаянный крик на все стойбище.

– Что-то другое, – возразил Рукавкин. – Знамя зачем подняли! Не для бабьего же бою.

– Покойник в той юрте, – негромко пояснил Кононов и стащил с наклоненной головы баранью шапку, перекрестился. – Потому и знамя. Обычай. Когда умирает молодой человек, то над юртой вешают красный лоскут. Когда старик скончается – вывешивают белый. Здесь умер мужчина, хозяин юрты.