Владимир Буртовой - Караван в Хиву

Хан Каип – степным барсом по ковыльному полю – мягко прошел по коврам к центру противоположной от Данилы стены; в абсолютной тишине зала караванный старшина услышал за спиной тяжелое, с присвистом, дыхание склоненного головой к полу тучного воина.

Рослые смуглолицые телохранители поспешно раздвинули тяжелые бархатные шторы, и в неглубокой нише на возвышении открылся сверкающий позолотой приемный трон хивинского властелина. Солнечный свет сквозь резную раму окна, над головой посланца Гуляева, проникал в сумрачный зал и широким лучом падал на трон, заставляя сиять позолоту на подлокотниках с резными львиными головами. Светло-голубыми огнями вспыхивали перстни, которыми были унизаны пальцы хана так плотно, что, казалось, и суставам не согнуться.

Слева от трона, величаясь перед собравшимися купцами, встал толстенький Утяган-бек, чуть дальше – шигаул Сапар-бай и рослый сердар с персидскими пистолями за широким поясом и при длинной кривой сабле. На толстощеком смуглом лице – настороженность, будто хан встречается не с купцами, а с переговорщиками из враждующей армии. Еще дальше, совсем у двери, приютился Елкайдар и низкорослый ученый мулла с лицом, сморщенным и желтым, как высушенный абрикос. В левой руке мулла держал толстую книгу – Коран в темном переплете и с несколькими закладками – лентами из голубого шелка.

Малыбай в ходе всей беседы тихо пересказывал Даниле, о чем шла речь между ханом и купцами.

Хан чуть приметным движением руки подозвал к себе шигаула Сапар-бая и, когда тот припал головой возле мягких сафьяновых сапог повелителя, спросил негромко, с раздражением, которого не удалось скрыть за маской величия:

– Чего хотят торговые люди? Или где в соседних странах пошлины введены непомерные?

Шигаул, не разгибаясь, махнул рукой себе за спину:

– Кутидор Якуб-бай скажет, о благороднейший повелитель, да ниспошлет Аллах тысячу лет твоему счастливейшему правлению. Он за главного среди собравшихся здесь.

Из купеческих рядов степенно вышел Якуб-бай, приветствовал хана низким поклоном. В правой руке он бережно держал туго свернутый лист пергамента, перевязанный широкой розовой лентой.

– Разве солнце в силах соперничать в сиянии с нашим повелителем, справедливейшим из владык на земле! – негромко заговорил Якуб-бай (Данила знал, каких трудов стоили Якуб-баю эти хвалебные слова в адрес хана!). – Здесь наши письма, о повелитель, и наши общие прошения. Наши и многих хорезмийских купцов, которые осели с выгодным торгом в российских пограничных городах.

Хан резко вскинул густые темные брови, нахмурился. По смуглым, до синевы выбритым щекам промелькнула гримаса неудовольствия, и над тонкими поджатыми губами дернулись, будто у голодной рыси при виде близкой жертвы, длинные отвислые усы. За спиной хана насторожились телохранители…

– Вам некуда больше идти с товарами? Мало вас грабят киргизские барымтники! Мало!

Якуб-бай побледнел: знал, чем может обернуться для него, ближайшего друга убитого ханом Куразбска, этот неприятный Каипу разговор. Но решил довести намеченное дело до конца, даже если и не выйдет из этого зала на собственных ногах.

– О мудрейший повелитель, – еще раз поклонился Якуб-бай, – дозволь дерзнуть и огорчить слух твой недостойными словами жалобы. Персы после позорного изгнания надировского ставленника Тагир-хана не дают нам возможности торговать в их городах. Они же не пропускают наши караваны в благословенный Багдад. С Бухарой нет никакой выгоды меняться одинаковыми товарами. Джунгары на путях в бесконечно далекую Индию грабят нас еще чаще, чем киргиз-кайсаки. Оттого-то, о мудрейший владыка, каждую весну, подобно перелетным стаям птиц, неудержимо идут на север хорезмийские и бухарские караваны. И ничто не в силах остановить их: ни разбой, ни безводные пески и пустыни, – и после короткой паузы тихо добавил: – Только воля пресветлого, благороднейшего хана Каипа… Нынешней зимой и в наши земли пришел смелый караван-баши Даниил, пришел друзей здесь найти, да засиделся не по своей воле, – смело сказал Якуб-бай, глядя в лицо будто закаменелого от такой дерзости хана Каипа. – Без торга с «ференги урусами» разорение многим из нас будет, о мудрейший повелитель. Если же будет достаток у купцов, наполнится золотом и казна милосердного хана.

Якуб-бай умолк, склонился в низком поклоне, потом сделал шаг назад от трона.

Из купеческих рядов вышел еще один хивинец, которого Данила Рукавкин не единожды встречал в караван-сарае за торгом невесомыми шелковыми тканями и чудесно расписанными коврами. Знал, что это он через Аиса Илькина прикупил себе немало его, Родиона и Луки Ширванова товаров для перепродажи в иных хорезмийских городах.

Грузный купец рухнул на колени перед троном, да так резко, что тяжелая чалма упала на красный ковер и, будто белая срубленная голова, покатилась к ногам повелителя Хорезма. Купец охнул на весь зал, а хан Каип чуть приметно улыбнулся, наблюдая из-под прикрытых век, как купец торопливо подхватил чалму и водрузил ее на продолговатую, сияющую глянцем, совершенно лысую голову.

– За себя и за «ференги урусов» просит хорезмийский торговый народ, о мудрейший и благороднейший из ханов, да продлит Аллах бессчетные годы твоей бесценной жизни. Отпусти урусского караван-баши и дозволь нам торг вести с ними. Дарами в казну повелителя не поскупимся. Кутидор Якуб-бай присоветовал, и мы все порешили, о милосерднейший из владык, вернуть «ференги урусам» плату за товары, которые взяты у них на время нашим бесценным владыкой. И просим принять те товары от нас, недостойных твоих подданных, как малый, ничего не стоящий дар, – и снова головой в ковер ткнулся, теперь придерживая рукой чалму.

Чуть приметно дрогнули черные брови хана, но тут же его зоркие немигающие глаза прошлись по купеческим рядам, отыскали и замерли на Даниле Рукавкине. Не успев даже порадоваться словам хивинского купца о возврате денег за побранные ханом товары, Данила непроизвольно сжался, как сжимается в трубочку беззащитный, опавший с дерева лист под горячим солнечным лучом. Большим напряжением воли пересилил оцепенение и по российскому обычаю поклонился рукой до пола, давая понять хану, что он заметил его державный взгляд.

«Покличет ли к себе? И что спросит?» – промелькнула короткая мысль.

Но хан Каип резко отвел от Рукавкина взгляд, повернул голову в сторону окна: по стенам зала, выложенным разноцветными – голубыми, белыми, светло-зелеными узорчатыми плитками, метнулся яркий луч, отраженный большим алмазом под роскошным белым пером на ханской чалме.

– А что нам скажет посланец белой царицы?

Яков Гуляев отвесил хану глубокий поклон, выпрямился, поправил волнистые черные волосы над высоким лбом, которые выбились из-под суконной мурмолки. По красивому худощавому лицу прошла нервная дрожь и пропала в длинных, ниже подбородка, усах. Когда заговорил, голос слегка был перехвачен спазмой волнения, но после нескольких слов Яков успокоился, лицо озарилось легким румянцем: наконец-то хан Каип признал в нем посланца императрицы! Много, очень много это значило не столько для него лично в такую трудную минуту, сколько для родного Отечества.