Владимир Буртовой - Над Самарой звонят колокола

Выслушав пропетое многолетие Петру Федоровичу и его наследнику, Данила невольно пожалел протопопа Андрея: случись теперь быть в Самаре войску государыни Екатерины Алексеевны, и не миновать Андрею Иванову на старости лет ежели не позорной смерти, то рваных ноздрей и клейменого лба…

«Охо-хо, – по-стариковски вздохнул Данила, торопливо перекрестился. – Кто может побожиться, что черное горе минет его по такому лихолетию? И как помочь теперь схваченной атамановыми людьми свояченице Анне Петровне и ее сынишке? Может, самому сходить с богатыми дарами, умаслить жестокую душу…»

Отслужив обедню, священники вышли из алтаря. К протопопу, громко постукивая каблуками по доскам, быстро подошел Иван Яковлевич Жилкин и протянул бумагу.

– Чти всенародно, отец протопоп. – И отошел на два шага, словно вознамерился следить, не пропустит ли отец протопоп какого важного слова.

– Да что сие… за бумага? – заикаясь, пробормотал протопоп, дрожащими пальцами едва удерживая плотную, с сургучом, бумагу. Стереть пот со лба при столь редкостном в соборе многолюдстве протопоп Андрей и не помышлял.

– Это манифест государя Петра Федоровича. Даден тебе от атамана для прочтения средь самарского народа. Чти, не мешкай.

Протопоп Андрей развернул лист, присмотрелся к незнакомой руке, потом глянул на подпись – не русские литеры! Он повернулся к священнику Аникитину, негромко спросил:

– Скажи, брат Федор, что подписано? Ты ведь в семинарии обучался, не то что я…

Федор Аникитин поверх Протопоповой руки заглянул в бумагу, прочитал довольно громко:

– Писано по латыни: «Петр» .

Повертев головой, протопоп Андрей отыскал взглядом бургомистра Халевина, подозвал его, передал бумагу.

– Прочти, сын мой, по малой моей грамоте. А ты ведь читать куда как горазд.

Иван Халевин, при ярких свечах сверкая голой маковкой, поднес к глазам бумагу и, поймав в длинные пальцы сургучную печать, чтобы не болталась, начал читать:

– «Божиею милостью мы, Петр Третий, император и Самодержец Всероссийский и прочая, и прочая, и прочая.

Объявляется во всенародное известие.

Небезызвестно есть каждому верноподанному рабу, каким образом мы не от доброжелателей и зависцов общего покоя всероссийского и по всем правам принадлежащего престола лишены были. А ныне всемогущий Господь неизреченными своими праведными судьбами, а молением и усерднейшим желанием наших верноподданных рабов скипетру нашему покоряет, а зависцов общему покою и благотишию под ноги наши повергает…»

Бургомистр Халевин перевел дух, мельком глянул на притихших самарцев – иные даже кашлять старались, прикрыв лицо шапками. Облизнул губы и продолжал читать далее:

– «Только ныне некоторые, ослепясь неведением или помрачнены от зависти злобою, не приходят в чувство и высокой власти нашей чинят противление и непокорение и тщатся процветшаяся имя наша таким же образом, как и прежде, угасить и наших верноподданных рабов истинных сынов отечеству, аки младенцев, осиротить. Однако мы, по природному нашему к верноподданным отеческому неизреченному великодушию, буде кто и ныне, возникнув от мрака неведения и пришед в чювство, власти нашей усердно покоритесь и во всеподданическии должности быть повинитесь, всемилостивейше прощаем.

Сверх того, всякою вольностью отеческой вас жалуем…»

Иван Халевин вновь на время опустил руку с государевым манифестом, быстро глянул на клирос – атаман Илья Арапов, старый есаул, а также пришедший к ним отставной солдат Иван Жилкин стояли смирно, как и самарцы, выслушивали манифест до конца, хотя наверняка знали и слышали его уже не один раз.

– Чти дале, – поторопил бургомистра Иван Жилкин. – Еще будут указы для всенародного оповещения.

Иван Халевин, передохнув, дочитал манифест до подписи:

– «А буде же кто и за сим в таком же ожесточении и суровости останется, и данной нам от создателя высокой власти не покоритесь, то уже неминуемо навлечете на себя праведный наш и неизбежный гнев. Чего ради от нас для надлежащего исполнения и всенародного истиннаго познания сим и публикуется.

Декабря 18 дня 1773 году.

Бургомистр бережно свернул манифест трубочкой, передал его атаману, а взамен получил указ из Государственной военной коллегии, адресованный находящемуся на Самарской линии атаману Арапову:

– «Небезызвестно есть при Государственной военной коллегии, что при твоей команде, кроме вас, старшин, никого не состоит, а вы бес повеления сами распределить то не смеете. Чего ради сим его императорского величества указом повелевается тебе по рассмотрению твоему, со общих голосов, кто тому достоин, чины распределять.

И может сыскиваться будут к тебе в команду охотники (кроме тех, которые, забрав у верноподданного под работу деньги, во избежании чего, будут от них бежав, таковых не уваживать на то) в верности его императорскому величеству в службу, то таковых принимать и доставлять их, как надлежит быть военному человеку, ружьем, копьем и протчею исправностью. А протчих окрестностей Самарской линии жителям велеть быть в таковой же исправности, как должность казачья требует; а по крайней мере у всякого б были копья. И чинить о том по его императорского величества указу…

Дадено декабря восемнадцатого дня одна тысяча семьсот семьдесят третьего году» , – дочитал до подписей Иван Халевин, торопливо прошел к алтарю, отхлебнул из железного высокого ковша холодную воду – горло пересохло. Собрался было сойти к людям, а государев атаман повелел читать еще один указ из Военной коллегии о сборе хлеба в окрестных деревнях и в помещичьих усадьбах и об отправке такового, молотого и зерном, к главному войску, а за этот хлеб и за провоз крестьянам будут выданы деньги из государевой казны…

Данила Рукавкин, слушая и этот указ со вниманием, не переставал думать о том, что ждет его, когда воротится он к своему дому: раза два или три он улавливал пытливый и не случайно остановившийся на нем взгляд походного атамана. Не стерегут ли его на подворье яицкие казаки с повелением схватить и повязать родственника Матвея Арапова.

Тихий, еле различимый говор за спиной заставил Данилу насторожить слух до предела.

– Каково тебе, Андрей, сии воровские манифесты да указы?

– Отчего ж? Весьма правдиво писано. И подписано по-латыни. А сказывали в объявлениях, что он беглый казак и грамоты не знает.

– А мне так мнится, что подложный манифест. И надобно нам, все высмотрев и приметив, найти способ к побегу встречь гусарскому полку, что в Сызрани коней дожидается.

– Вольному воля, Степан. Только я не побегу от судьбы. Пал мне в сердце сей манифест, потому как и я сам из нищих солдатских сословий и не хочу, чтоб мои сыны тако ж тянули солдатское ярмо… Ежели призовет атаман к присяге, буду служить государю не за страх живота своего, но по совести и долгу.