Владимир Буртовой - Демидовский бунт

Илейка перелез через поскотину, пробежал еще саженей пять и остановился, с трудом сдерживая свистящее в груди дыхание. Успел окинуть взглядом окрестные заросли: слава богу, никого поблизости! Сунул руку под кафтан, нащупал теплую рукоять пистоля, сжал ее вздрагивающей рукой.

– Ага-а, попался, вориш… – И замер на полуслове возликовавший было Сидор, умытый потом и распаренный долгим бегом, словно только что из-под жаркого банного веника: в лицо из черного глаза взведенного пистоля дохнуло жутким могильным холодом. – Ты что… – ошалело залепетал. Красное лицо бледнело, наливалось буро-желтым соком, стало похожим на недозрелую, лежащую в тени листьев тыкву.

– Тать… без стыда и совести… – Илейка сплюнул густую слюну, чтобы не мешала дышать. – Перед Божьим ликом… не устыдился грабить путника. – И дерзкая мысль вдруг пришла в голову: – Скидай портки! Живо, а то стрельну! Кому велено! – прикрикнул Илейка, видя, что парень мешкает, путается ногами в штанинах. – Вот так… И рубаху стаскивай. Да полегче, боров белотелый, не порви рубаху-то на мокрых плечах! Ишь, прыткий больно, саврас без узды.

Весь в испарине, обдуваемый ветром, Сидор съежился, охватил себя широкими ладонями, а потом присел, отыскивая надежное укрытие за кустом. Зубы клацали, выбивая несуразную дробь.

– Спускайся к реке! Видишь, на том берегу, возле голых камней, куст бузины? В нем до ночи тебе сидеть. С открытым срамом в село не полезешь при божьем свете, на всю жизнь засмеют. – Илейка умерил дыхание, выдавил на лице подобие улыбки. – Штаны и рубаха в покрытие убытка – двадцать копеек я просыпал в трактире по твоей милости. Ну – двигай! Да не вздумай блажить – пальну в голое гузно. Чтоб помнил!

Сидор не заставил себя упрашивать, ойкнул, войдя в холодную воду, быстро переплыл Чарыш и, пугливо оглядываясь – а ну как бродяжка и правда в спину стрельнет, – проворно шмыгнул в кусты и затаился за серыми камнями.

Илейка, кинув потную одежду Сидора, кустами пошел прочь от берега.

– Сиди теперь, петух общипанный, – не без злорадства бормотал он, обходя село вдоль поскотины. Солнце нехотя, как будто опасаясь чего-то, опускалось к горизонту и набухало.

Илейка снова приблизился к селу, вторично с того же конца, что и в первый раз. Не мешкая – слава богу, никто не встретился! – отыскал двор Парамона. Из сенцев слышался густой бас псаломщика:

– «Услышь, Господь, правду мою, внемли воплю моему… От твоего лица суд мне да изыдет, да воззрят очи твои на правоту…»

Псаломщику мешало приглушенное женское рыдание.

На крыльцо вышел враз осунувшийся, с запавшими глазами Парамон, не удивился, увидев Илейку на своем подворье.

– Тебя, что ли, в трактире ловили? – спросил он негромко.

Не помышляя разжалобить Парамона своими злоключениями – у хозяина и так горя в избытке! – рассказал Илейка о лихоимстве трактирщиков.

– Так-то, братец, – отозвался Парамон. – Не зря умные люди говорят, что нет черта без болота, как и болота без черта… Только от этих извергов не отгородиться сухим чертополохом, как от нечистой силы отгораживаемся, сквозь любой заслон в душу и в карман мужику лезет загребущей лапой. – Подумал с минуту и спросил: – Деньги еще есть при тебе? Или пособить тебе чем?

Илейка без опаски набрал в кармане около рубля медными пятаками, которыми снабдил их покойный теперь атаман Чубук.

– Посиди здесь. Я сам за харчами схожу, – и Парамон, не закрыв калитку, вышел из подворья. Илейка присел на опрокинутую деревянную бадью около просторного корыта, из которого поят лошадей, и под монотонный голос псаломщика гладил доверчивую хозяйскую кошку.

Через час, провожая Илейку в полутьму вечерних сумерек, Парамон сказал доверительно:

– Ныне многие в Алтайский Камень бегут. Целыми семьями, особенно как пять лет тому здешние Демидовские заводы к казне отошли. С той поры наши дети в зачет рекрутчины на заводах пожизненно работу справлять приписаны. А мы харчами заводской люд обеспечиваем. Бежал мой Макарушка от каторжной работы в староверческий скит, да вот, вишь, и там не уберегся… Был бы теперь жив, с вами отпустил бы – ищите заветную страну мужицкого счастья. Есть она, старики сказывали, есть где-то далеко-далеко в верховьях реки Катуни, за каменными хребтами. Не всякому дано осилить те хребты, потайных троп не зная, не всякому… Мой вам совет – вдоль Чарыша идите. Здесь и жилье чаще встречается, и не заплутаете по чужой стороне. По Оби вверх до Бийска не так и далеко. А там и Катунь-река течет. С богом.

Илейка поклонился Парамону, поднял тяжелую котомку и пошел вдоль берега, отыскивая знакомый вяз. И обрадовался несказанно, когда из темных уже зарослей навстречу с тихим повизгиванием метнулся Иргиз, а потом послышалось покряхтывание отца Киприана.

– Изволновался я, брате. Что так долго? – спросил отец Киприан, отпихивая нетерпеливого Иргиза от котомки.

– Мог бы и вовсе не вернуться… Повстречал родного брата нашего доброго знакомого Федота Жигули из Станового, – ответил Илейка, в темноте нащупал руку монаха и крепко сжал ее, радуясь тому, что все так обошлось.

– Ну-ка, расскажи, – и монах настороженно прислушался к спокойному журчанию недалекого каменистого Чарыша.

Серые, грубо сколоченные крепостные ворота открылись, когда до них осталось десятка два саженей. Навстречу обозу выступил караульный с тяжелым ружьем на изготовку, подергал стариковскими колючими усами и прокричал возницам:

– А ну прижмись в сторону! Дай пройти воинской команде!

Обоз, с которым отец Киприан и Илейка подъехали к Бийской крепости, приостановился. Из полураспахнутых ворот, теснясь между скрипучими массивными створками, прошествовала воинская команда с барабанщиком и молодым офицером во главе. Сквозь лихую дробь доносилась четкая команда:

– Ать-два! Ать-два! Левой-правой!

В последнем ряду вислогубый солдат засмотрелся на горбуна-монаха, который с кряхтением слезал с воза, сбился с такта и едва не упал. Длинная палка капрала тут же напомнила недавнему рекруту – не считай ворон!

Отец Киприан одарил возницу медным пятаком, сунул руку для поцелуя и благословил его.

– По городу мы и так, пеши дойдем, – буркнул отец Киприан и пожаловался Илейке: – Кажись, все кишки перепутались от несусветной дорожной тряски. Здешние каменья не чета российским проселочным дорогам на пыльной подушке! Охо-хо! И ноги не гнутся – отсидел до омертвения.

Бийская крепость, отстроенная в 1718 году взамен сожженной ойратами семью годами раньше Бикатуньской крепости, поразила побродимов суровостью строений, многолюдством чинов военных и штатских, крепкими постройками складов, амбаров, магазинов и казарм, которые узкими оконцами скорее напоминали воинские бастионы, нежели жилые помещения. Поодаль на звоннице рубленой церкви, словно бы по случаю появления побродимов, благовестили в старенький колокол.