Владимир Буртовой - Демидовский бунт

Укладываясь спать на тесной лавке низкой избушки, отец Киприан и Илейка слушали, как из кузни доносился запоздалый перестук молота – это Аникей готовил новые подковы, чтобы поутру перековать коней побродимов перед тяжкой горной дорогой.

Едва различимая горная тропа то прижималась к обрывистым влажным берегам Катуни, то удалялась, чтобы обойти очередную вздыбившуюся к облакам гору. Подковы, скользя, высекали искры, фыркали притомившиеся кони, а над ущельями парили горные орлы, бесшумная тень которых пугала осторожных архаров.

Отец Киприан ехал на лошади проводника Николки, который вел ее в поводу. Навьюченную лошадь вел Илейка, а Иргиз, прислушиваясь и принюхиваясь, шел сзади, не рискуя отбегать далеко – пугали крутобокие расщелины с тугими клубами тумана далеко под ногами. Николка часто отанавливался, поднимал вверх круглое, с отвисшими усами лицо, всматривался в горные выси и что-то бормотал на своем языке. Иногда он вдруг срывался на отчаянный крик, начинал всех торопить:

– Шагать быстрам нада! Скоро вода на голову упади много!

Илейка недоверчиво огрызался:

– Откуда воде взяться? Синь какая над горами. – Однако ускоряли шаг, выискивали каменный навес над тропой и под ним, вжимаясь в скалу, ежились под дождевыми брызгами. Лучше было, когда укрывались в каком-нибудь гроте, усыпанном белыми костями и перьями. Со склонов мимо побродимов низвергались тяжелые и мутные потоки воды, вода подмывала и увлекала за собой камни, деревья и кусты, которые доживали век в опасной близости от обрывов.

– Спаси и помилуй, – шептал всякий раз отец Киприан, когда поблизости с тяжким уханьем проносилась изрядная каменная глыба. – Не приведи бог теперь горному обвалу случиться – привалит, и не выберемся вовек! Молодец, брат Николка, отменный из тебя проводник, вон как знает местные приметы.

Однако через месяц по выходу из Бийской крепости, когда ноша в тюках вдвое облегчилась, проводник Николка наотрез отказался вести их дальше.

– Савсем, однако, помирай будем, святой бачка монась, – тянул протяжным голосом Николка, пытаясь вызвать жалость в сердце непреклонного монаха. – Зима скоро, снег скоро будет на голова падать. Кибиткам кочевника нигде не видно, один камень да камень. Там, за много-много горами, песок будет. Там другой чужой земля скоро начинайся. Моя боюсь туда ходить. Там будет кош-агач! [21] Кош-агач – буквально: «прощай, дерево», то есть конец живой земли.

При упоминании о близкой чужой земле отца Киприана начинала трясти нервная лихорадка – недалеко уже Индийское царство! Пройдут они мимо царства Индийского и Китайского и выйдут к окиян-морю, на берегу которого и раскинулось желанное Беловодье. Все верно получается, все по путнику Марка Топозерского!

Дальше пошли одни.

Горная, прихотливо петляющая тропа изматывала невероятно, к вечеру кружилась голова, ноги начинали дрожать от постоянного напряжения. Еле приметная тропа то и дело повисала над обрывами, и побродимы хватались за выступы скал – того и гляди порывистый боковой ветер оторвет от каменной стены и швырнет в пропасть. Миновав такие трудные участки, выходили на просторные горные луга, отпускали коня пастись, а сами, вытянув ноги, блаженствовали на пригретой солнцем траве.

– Чудо какое – трава и солнце… Не будь этих опасных троп над Катунью, куда спокойнее шли бы, – вздыхал Илейка, поднимался и начинал ворожить над костром, шутил: – Данила Рукавкин, подавая кус хлеба, когда встретил меня на пустой дороге, говорил: не евши и блоха не прыгнет! А по таким горам не евши и вовсе не карабкаться. Где-то теперь наш ласковый купец? Воротился ли из азиатских краев, куда ушел с караваном?

– По весне уже наверно возвратились домой, – откликнулся отец Киприан и покосился на Илейку. – Не жалеешь, что ушел со мной, брате?

– Искать Беловодье мне дедушка Капитон наказывал, это наше общее дело с вами, отец Киприан. Худо только, ватага дяди Гурия сгибла, теперь бы куда как веселее шли! Никакой тебе горной стражи… окромя горных орлов.

Однажды к вечеру чудом успели разминуться со стадом маралов. Кем-то напуганные, они стремглав, сокрушая мелкий кустарник, неслись по склону. Иргиз крутнулся на месте от возбуждения и неистово залаял. Собачий лай внес смятение в стадо, и оно, дробно топоча копытцами по камню, шарахнулось прочь.

Илейка проводил взглядом животных, пока не скрылись в чащобе, вниз по склону, неспешно обошел серый отвесный выступ скалы и… носом к носу столкнулся с медведищем! Медведь, словно обугленный старый пень, повис над тропой – стоял на задних лапах и объедал с нижних веток плоды горной яблони. Даже здесь, где замер Илейка, слышно было его аппетитное чавканье, видна была светло-зеленая обильная слюна на губах.

Иргиз гавкнул, медведь повернул туполобую голову, удивленно и смешно, словно старая купчиха, когда пьет с блюдца горячий чай, вытянул нижнюю губу, принюхиваясь, постоял недолго, потом отпустил ветку и нехотя, оглядываясь, побрел от дерева вслед за маралами.

Илейка сорвал яблоко, надкусил – оно было кисло-сладким, почти как садовое.

– Чудно, – пробормотал отец Киприан. – Сколь смиренный здесь оказался медведь, не кинулся в драку, должно, не голоден в зиму пойдет. Сорви впрок, – присоветовал он Илейке. – В дороге сгодятся погрызть, да в кипяток для питья можно нарезать. – А сам дышит тяжело – всякий подъем в гору давался монаху с немалым трудом, сказывались преклонные лета.

Шли, потеряв счет дням, экономили сухари и пшено, пользовались осенними щедротами алтайского леса. Охотно резали грибы, а вечером, отварив в котелке, жарили и ели. Иргиз с тоской в глазах смотрел на такую пищу, потом уходил и подолгу гонялся за лесной мелкотой.

Горные ручьи переходили по камням либо вброд, причем Илейка всякий раз подсаживал отца Киприана на лошадь, сам шел рядом и держался за тюк с постелью и зимней одеждой. Удивлялся, с какой силой вода, такая мягкая на вид, упорно сбивала его с ног, норовя покатить вниз по круглым отшлифованным камням.

А от ручья – снова ввысь, к вершинам гор, к властелинам заоблачных краев – грифам. Грифы, распластав саженные крылья, пролетали иногда так близко, что слышен был свист воздуха в жестких перьях. Летали грифы смешно, пригнув вниз длинные гибкие шеи; белые, будто в муке испачканные головы, тяжело покачивались при медленном взмахе крыльев.

– Вот она, сказочная царь-птица, – шептал отец Киприан, провожая всякий раз завистливым взглядом огромную птицу: монах чувствовал, как высокогорье высасывает из него силы. – Нам бы такие крылья, брате Илья, и не карабкаться бы тогда по бессчетным склонам, вверх-вниз, вверх-вниз, бросовой щепкой на волнах…