Алексей Чапыгин - Разин Степан. Том 2

– Гей, слушайтесь еврея! Чего потребует, давайте! Где ты, Федор!

– Чую, батько!

– Ты все справы знаешь, проводишь учет и порядок, – отведи Мокеева с евреем в чистое место, в трюме есть такое, дай еврею умыться и белую одежду дай!

Еврей поклонился атаману:

– И еще много благодарю господаря!

Атаман с княжной, есаулами и казаками уплыл с ханского корабля на атаманский струг. На корабле остались у караула пять человек казаков, среди них Чикмаз. В трюме Петр Мокеев с лекарем-евреем да в услугу им два ярыжки. В синей, как бархат, мягкой и теплой тьме огней на палубе не зажигали. На корме с пищалью высокий, отменно от других, Чикмаз, старавшийся держаться в одиночку; остальной дозор на носу корабля. Казаки, приставив к борту карабины, усевшись на скамьи гребцов, курили, рассказывая вполголоса про житье на Дону и Волге. Один Чикмаз привычно и строго держал караул, возвышаясь черной статуей над бортом. Корабль тихо пошатывали вздохи моря. В синем на воде у кормы скользнуло черное. Чикмаз крикнул:

– Гей, заказное слово! Или стрелю!

– Не-е-чай! – ответило внизу.

В борт, где стоял Чикмаз, стукнул крюк с веревкой, въелся в дерево. По веревке привычно ловко вползла коренастая фигура с трубкой в зубах, пышущей огнем.

– Во, не узнал! Все мекал – куды мой Федько сгинул?

– Пути не боюсь, хоша бы стрелил. – Коренастый, покуривая, встал поодаль, голова на черном широкоплечем теле повернулась на нос корабля.

– Стой ближе… не чую… – сказал Чикмаз.

Коренастый придвинулся почти вплотную, прошептал:

– А ту, досказывай про себя… Я тебе на пиру все сказал…

– Скажу и я! Ведомо ли тебе, Федор, служил я боярам на Москве в стрельцах, от царя из рук киндяки да сукно получал за послуги?

– То неведомо…

– Вот! Перевели в палачи – палачу на Москве дело хлебное: за поноровку, чтоб легше бил, ежедень рубли перепадали…

– Вишь ты!

– Да… Вскипела раз душа, одним махом кнута на козле засек насмерть дворянина, а за тое дело шибнули меня в Астрахань, вдругорядь в стрельцы… В стрельцах, вишь, обидчик был: полуголова, свойственник Сакмышева, коего нынче в Яике утопили, обносчик и сыском ведал, – рубнул я его топориком, тело уволок в воду, башку собаки сгрызли, а гляжу – мне петля от воеводы! Я к атаману… Да зрю, и здеся в честь не попадешь. Сам знаешь: вместях бились с гилянским пашой, Дербень зорили, а все без добра слова… Норов же мой таков: выслуги нет, значит, держи топор на острее. Петруха Мокеев атаману зор застит – силен, что скажешь, в Астрахани его силу ведал, да мы чем хуже его?

– За себя постоим!

– Как еще постоим! Иному так не стоять… Хмелен я был, а во хмелю особенно злой деюсь и не бахвалю – от моей руки, Федор, никто изжил… Людей кнутом насмерть клал неполным ударом… Ядрен Мокеев, да с пяти боев не стать и ему. Атаман в него, что девка, влюблен: вишь, чуть не посек и, знаю, будет в худчем гневе от Петрухиной смерти. Утечи мне надо! Без тебя утечи – в горах пропасть, что гнусу в море; в горах – знаю я – кумыки с тобой водят приятство.

– Ясырь им менял, дуваном делился.

– Тебе за твою удаль тоже не велика от атамана честь.

– Не велика? А забыл в Яике, как и меня чуть не посек?

– Вот то оно… Пили, клялись, надумал утечи. Идешь?

– А ино как? Я только что на берегу двух аргамаков приглядел: уздечки есть, кумычана в горах седла дадут. Свинец, зелье, два пистоля и сабля запасены…

– У меня справлено тоже – пистоль и сабля. Текем, друг? По спине мураши скребут: а ну, как атаман наедет? Мокеев же в худом теле сыщется – беда!

– Куда ладишь путь?

– В Астрахань. Ныне другой, Прозоровской, воеводит, битого полуголову не сыскали.

– Я на Дон к Васе Лавреичу…

– Кто ен?

– Сказывал тебе про Ваську Уса?

– О, того держись, Федор! В Астрахани будешь, сыщи меня: в беде укрою, в радости вином напою.

Чикмаз снял с плеча пищаль, поставил к борту.

– Прости-ко, железная жонка, в Астрахани другую дадут!

Коренастая фигура, царапнув борт, стукнула ногами внизу. Высокая за ней тоже скользнула в челн. Когда черное плеснуло в ширину синевы, на носу дозорный крикнул:

– Э-эй!

– Свои… тихо-о…

– Пошто караул кинули-и?

– Проигран-ное Мо-ке-е-еву ви-но-о добы-ть!

Казаки заговорили, пошли по борту:

– Задаст им Сергей Тарануха – наедет дозор проверить!

– Чикмаз, а иной кто?

– В костях приметной, ты не познал?

– Не, сутемки, вишь…

– Федько Шпынь, козак!

– О, други, то парни удалые – вино у нас скоро будет!..

Трубами и барабанным боем сзывались казаки на ханский корабль. Разин сидел с Сережкой и Лазункой, пил вино на ханском ложе. Вошли к атаману Серебряков, Рудаков и новый есаул Мишка Черноусенко, красивый казак, румяный, с густыми русыми бровями. Наивные глаза есаула глядели весело, девичьим лицом и кудрями Черноусенко напоминал Черноярца. Разин сказал:

– А ну, Лазунка, поштвуй гостей есаулов вином.

Лазунка налил ковш вина, поднес севшим на коврах внизу есаулам. Подошел самарский казак Федько, приглядчик за атаманским добром и порядком.

– Батько, Петра Мокеев подымается.

– Радость мне! Должно, полегчало ему?

– Того не ведаю – лекарь там.

Медленно, с толстой дубиной в руке по корме к атаману шел Мокеев.

– Добро, Петра! Иди, болящий.

– Иду, Степан Тимофеевич, да, вишь, ходила становят.

– Все еще худо?

– Зор мой стал лучше, только в черевах огневица грызет.

Мокеев подошел, сел тяжело.

– Пошто в колонтаре? Грузит он тебя!

– В черевках огняно, так железо студит мало, и то ладно…

– Лазунка, вина Петре!

– От тебя, батько, спробую, только в нутро ништо не идет.

Мокеев, перекрестясь, хлебнул из поданного ковша, вино хлынуло на ковер.

– Вишь вот! Должно, мне пришло с голодухи сгинуть.

– Что сказывает лекарь?

– Ой, уж и бился он! Всю ночь живых скокух для холоду на брюхо клал, и где столько наимали – целую кадь скокух! Мазями брюхо тер, синь с него согнал, и с того зор мой стал лучше, а говорит: «В кишках вережение есть, то уж не ладно…»

Казакам, дозору на корме судна, Разин крикнул:

– Гей, соколы! Чикмаза астраханца взять за караул.

Из дозора вышел казак, подошел, кланяясь.

– Батько, сей ночью Чикмаз утек с козаком Федькой Шпынем, дозор кинули, текли в сутемках. Сбегая, дали голос: «Что-де идем к бусурманам вина добыть!» Становить их было не мочно. Утром ихний челн нашли, взяли с берега, был вытащен до середины днища на сушу.

– И тут сплоховал! Перво – дал играть игру, кою еще под Астраханью я невзлюбил, другое – не указал палача имать тут же… В мысли держал оплошно, что-де из чужих, гиблых мест сбегчи забоится, да про Шпыня недомекнул – бывалый пес! Горы ему ведомы, горцы, должно, знают его. Эх, сплоховал Стенько! Воры убредут без накладу. Иди, сокол!