Алексей Чапыгин - Разин Степан. Том 2

– Зейнеб, Зейнеб, иа, Зейнеб!

– Должно, мужа кличет?

– Петра, толмач растолкует, кого она зовет… И, черт боди, где ты уловил такую?

– Хо! Я, атаман, как приметил, что ее на верблюда пихают, кинулся – вот, думаю, утеха Тимофеичу. Крепко за ее цеплялись, аж покрышку с головы сорвали у ее какие-то бородачи. Зрю, много их. Да бегут еще – сабли востры, сами в панцирях. И давай сечь; кто не отскочил, лег! Топор о кольчуги изломил, бил обухом, потом кинул, а с остатку бил что чижолое в руку попало – взял свое… Поцарапали мало, да ништо-о!

– Эх, добро, добро!

Сережка встал на нос струга выше, подал голос:

– Дидо Григорей! Заворачивай струги в обрат к Гиляни-и!

– Чуем, атаман!

– Ге-ей, козаки! Вертай струги-и!

Город, мутно дымящийся туманами пыли и пожаров, разносимых ветром из ущелья гор, казался большим потухшим костром. Над развалинами, зеленоватые при луне, одиноко белели башни да торчала серая мечеть. Из одной дальней башни с вышины кто-то закричал:

– Серкешь!

– Азер, азер! [22] Огонь! – ответило снизу.

В развалинах еще иногда вспыхивал огонь.

– Серба-а-з шахсевен! [23] Солдат, любящий шаха! – где-то ныло слезно.

Над башнями высоко на горах все ярче разгорались льды, будто невидимый кто-то поливал медленно жидким серебром гигантские гребни. И еще в смутном гуле моря, в стоне, слабо уловимом, в развалинах внизу проговорило четко:

– Вай, аствадз! [24] Ах, Господи!

Темнело. Рыжий подьячий, обычно приглядываясь ко всему, шел мимо лежащих на земле больших пушек в сторону ворот шахова дворца. Ухмыльнулся, погладил верх пушек рукой.

– Мало от них бою – вишь, землей изнабиты, а пошто без колод лежат, ржавят?

Над воротами, одна над одной возвышаясь, белели тусклеющие от сумрака, раскрашенные с золотом палаты послов и купцов: «сговорные палаты». За палатами и длинным коридором пространных сводчатых ворот – сады, откуда слышался плеск фонтанов; прохладой доносило запах цветов. У начала ворот с золоченой аркой и изречениями из Корана на ней синим по золоту два начальника дворцовых сарбазов в серебряных колонтарях [25] К о л о н т а р ь – доспехи из металлических досок, связанных металлическими кольцами. , с кривыми саблями. Почетные сторожа стоят по ту и другую сторону ворот. Рядом на мраморных постаментах, в цилиндрических, узорно плетенных из латуни корзинах горят плошки, налитые нефтью, с фитилями из хлопка. Серебро на плечах караульных золотеет от бурого отблеска плошек. Бородатые смуглые лица, неподвижно приподнятые вверх, отливают на рельефах скул бронзой, от того караульные кажутся массивными изваяниями.

Рыжий покосился на крупные фигуры персов, подумал: «Что из земли копаны – медны болваны! Беки шаховы!» – и торопливо свернул в сторону от суровых, неподвижных взглядов караула.

Снизу голубоватые, пестрые от золота изречений пилястры мечетей. Верх мечети плоскими уступами тонет в сине-черной вышине. У дверей мечети справа ярко-красный ковер «шустери» [26] От названия города, где делают эти дешевые ковры. с грубыми узорами. По углам ковра горят на глиняных тарелках плошки с нефтью – недвижимый воздух пахнет гарью и пылью. Спиной к мечети у дальнего края ковра сидит древний мулла, серый, в белой широкой чалме. За ним к углам ковра, сбоку того и другого, два писца в песочных плащах без рукавов, в голубых халатах: один в белой аммаме [27] Чалма белая, шире обычной; носят ее только ученые. ученого, другой в ярко-зеленой чалме. В вишневых плащах без рукавов, в черных халатах под плащами, к ковру почтительно подходят мужчины парно с женщинами в чадрах, узорно белеющих в сумраке. По очереди каждая пара встает на песок, стараясь не тронуть ковра. На колени муж с женой встают, держась за руки, встав, отнимают руки прочь друг от друга. Мужчина говорит:

– Бисмиллахи рахмани…

– …рахим! – прибавляет мулла, не открывая глаз.

– Отец, та, что преклонила колени здесь, рядом со мной, не жена мне больше.

– Нет ли потомства?

– Отец, от нее нет детей.

– Бисмиллахи рахмани.. – говорит женщина.

– …рахим! – не открывая глаз, прибавляет мулла.

– Тот, что здесь стоит, не желанный мне – хочу искать другого мужа…

– Нет ли от него детей у тебя?

– Нет, отец!

Мулла открывает неподвижные глаза, говорит строго:

– По закону пророка надо пять правоверных свидетелей о грехах мужа. Без того – твои слова ложь, бойся! – Помолчав и снова закрыв глаза, продолжает бесстрастно: – Бисмиллахи рахмани рахим! Когда муж и жена уходят из дому, не сходятся к ночи и не делят радостей своего ложа, то идут к мечети, платят оба на украшение могил предков великого, всесильного шаха Аббаса йек абаси [28] В XVII в. туман персидский равнялся 25 рублям; в тумане считалось 50 абаси. Й е к – один. – тогда они не нужны друг другу и свободны.

Пара разведенных встала с земли. Муж уплатил деньги писцу в аммаме ученого, жена – писцу с левой руки муллы, в зеленой чалме. Рыжий подвинулся в сторону, желая наблюдать дальше развод персов, но от угла мечети, мелькнув из синего сумрака в желтый свет огней, вышел человек, одетый персом. На рыжего вскинулись знакомые глаза, и человек, курносый, бородатый, спешно пошел в сторону шахова майдана.

– Пэдэр сэг [29] Сукин сын. , стой, – мешая персидское с русским, закричал рыжий, догнал шедшего к площади, уцепил за полу плаща. – Ведь ты это, Аким Митрич?

– Примета худая – рыжий на ночь! Откуль ты, московская крыса?

– Не с небеси… морем плыл.

– И еще кто из нас сукин сын – неведомо! Мыслю, что ты, Гаврюшка, сын сукин!

– Эк, осерчал! Думал о кизылбашах, а с языка сорвалось на тебя!

– Срывается у тебя не впервой – сорвалось иное на меня, что из Посольского приказу дьяка Акима Митрева шибнули на Волгу!

– Уж это обнос на меня, вот те, Аким Митрич, святая троица!

– Не божись! Не злюсь на то – Волга, она вольная…

– Пойдем в кафу, подьячему с московским дьяком говорить честь немалая.

– Был московский, да по милости боярина Пушкина и подьячего Гаврюшки стал синбирской, стольника Дашкова дьяк.

– Все знаю. Государево-царево имя и отчество в грамоте о ворах пропустил?

– А ну вас… с отчествами-то!

– Ой, уж и всех, Аким Митрич?

– Да, всех, – курносый сердился.

– Ужли и великого государя?

– И великого царя, всея белыя и малыя Русии самодержца, патриарха, бояр сановитых, брюхатых дьяволов.

– Ой, да ты, в Ыспогани живучи, опоганился, Аким Митрич?

– Чего коли к поганому в дружбу лезешь, крыса!

Шмыгнув глазами в сумраке, рыжий засмеялся:

– Вот осердился! Я сам сильно хаю Москву.

– И царя?

– И великого государя!

– И патриарха?