Алексей Чапыгин - Разин Степан. Том 1

Разин обернулся на голос, нахмурился, спросил:

– Кто кричит у огня?

– А вот козак!

– Стань сюда!

Стройный чернявый казак в синей куртке, в запыленных сапогах, серых от песку, вырос перед атаманом.

– Развяжите воеводу!

Разин перевел суровые глаза на казака:

– Ты хошь, чтоб воеводу сжечь на огне?

– Хочу, атаман! Вишь, когда я в Самаре был, то тамошний такой же пузан воевода мою невесту ежедень сек…

– Этот воевода не самарской.

– Знаю, атаман! Да все ж воевода ей…

– Ты, козак, тот, что в ярыгах на кабаке жил?

– Ен я, атаман-батько. И листы твои на торгу роздал, и людей в козаки подговаривал…

Лицо атамана стало веселее.

– Добро! Дело хорошее худом не венчают, а невесту тебе все одно не взять, куда нам с бабами в походе? Но я тебе говорю: жив попаду в Самару, то и воеводу дойду и невесту твою тебе дам. А теперь слушай: ежели, как хочешь ты, мы из воеводы жир на огне спустим, то ему тут и конец! Я же хочу известить царя с боярами, что на море нас хошь не хошь – пустишь… Теперь хочешь ли ты, самаренин-козак, чтоб я тебя послал гонцом к воеводе астраханскому? Сказываю, будет с этим воеводой так, как хочешь ты! Не обессудь, ежели астраханский воевода тебя на пытку возьмет, а потом повесит на надолбе [107] Н а д о л б а – частокол. у города.

Казак попятился и сбивчиво сказал:

– Атаман-батько, так-то мне не хотелось ба…

– Кого же послать гонцом? Стрельцов, взятых здесь, или козака в изветчики [108] И з в е т ч и к и – вестники. наладить? Мне своих людей жаль! Молчишь? Иди прочь и не забегай лишним криком – берегись.

Казак быстро исчез.

– Гей, стрельцы Беклемишева! Что чинил над вами воевода?

– Батько, воевода бил нас плетью по чем ни попади.

– Убил кого?

– Убить? Грех сказать, не убил, сек – то правда.

– Материл!

– Убивать воеводу не мыслю! По роже его вижу – смерти не боится, но вот когда его вдосталь нахлещут плетью по боярским бокам, то ему позор худче смерти, и впредь знать будет, как других сечь и терпеть легко ли тот бой! Стрельцы! Берите у козаков плети, бейте воеводу по чем любо – глаз не выбейте, жива оставьте и в кафтанишко его, что худче, оденьте да сухарей в дорогу суньте, чтоб не издох с голоду, – пущай идет, доведет в Астрахани, как хорошо нас на море не пущать!

– Вот правда!

– Батько! Так ладнее всего.

– Эй, плети, козаки, дай!

Разин с Черноярцем уплыли на струг.

На песке, мутно-желтом при луне, черный, от пят до головы в крови, лежал воевода, скрипел зубами, но не стонал. По берегу так же бродили пьяные стрельцы с казаками в обнимку – никто больше не обращал внимания на воеводу; рядом с воеводой валялся худой стрелецкий кафтан. Воевода щупал поясницу, бормотал:

– Сатана! Тяпнул плетью, кажись, перешиб становой столб? Вор, а не сотник, боярской сын – черт!

У самой Волги ногами к челну, рыжея шапкой, длинная, тонкая, пошевелилась фигура казака. Воевода думал:

«Ужели убьют? Вишь, окаянный, ждет, когда уйдут все».

Над играющей месяцем, с гривками кружащей около камней Волгой раздался знакомый казакам голос:

– Не-е-чай! Струги налажены, гей, в ход!

Люди, голубея, алея кафтанами, синея куртками, задвигали челны в Волгу. Берег затих, лишь по-прежнему, рыжея шапкой, у челна лежал казак. Поднявшись на ноги, воевода пошатнулся, застонал, кое-как накинул на голые плечи кафтан, побрел, не оглядываясь, придерживая кафтан левой рукой, правой махая, чтоб легче идти. Почувствовал боярин страх смерти, избитые, в рубцах голые ноги задвигались сколь силы спешно, услыхал за собой шаги; не успел подумать, как правую руку его прожгло будто огнем – за воеводой стоял казак в синей куртке, в руке казака блестел чекан.

– Сволочь! Молись, что атаман спустил, я б те передал поклон родне на тот свет.

Из руки воеводы лилась кровь, он, шатаясь, сказал:

– Вишь, козак, я нагой…

– Нагой, да живой – то дороже всего – пес!

Казак повернул к челну и исчез на Волге. На стругах гремело железо, подымали якоря.

Воевода сел на камень в густую тень, упавшую под гору полосой. От того ли, что боярин был унижен и избит до жгучей боли, что, привязанный к дереву, каялся про себя, дожидаясь смерти, и потому не ругался, стараясь не изменить лица, у дерева вспомнилось ему, как и где обижал он многих, а когда били его, то мелькнула мысль о какой-то иной, холопьей правде… И теперь, отпущенный казаками, воевода не злился, но больше и больше радовался жизни. Что рука его ноет, кровоточит, то и это выкуп за чудо – «жив он!».

– Едино лишь – в Астрахань снесут ли ноги? Кровь долит, мясо ноет все… не загноилось бы! Нет, вишь, сырой овчины, а ништо… жив – слава тебе Создателю!

Зубами и небитой рукой боярин оторвал кусок полы кафтана, засыпал рану песком, окрутил тряпкой. Все еще боясь за жизнь, оглянулся на Волгу. Струги ушли. В светлеющем от месяца воздухе где-то очень далеко звенели голоса, как будто певшие песню. На серебристой водной ширине, чернея, плыли двое убитых, дальше еще и еще…

Левой рукой боярин перекрестился:

– Чур! Чур!

Он не любил покойников и утопленников. Отвернулся, глянул на гору.

– Туды идти!

И тогда увидал, что сидел в тени виселицы. Виселица на песчаном бугре голая, без веревок – веревки воровали татары на кодолы [109] К о д о л – привязь, веревка. для лошадей. Вид виселицы напомнил воеводе о крестном целовании царю на верность, он подумал:

«Холопьей правды быть не должно! Мы, бояре, – холопи великого государя… Черный народ, закупной ли, тяглой, наш с животом – холоп!» Пошарил рукой в кармане кафтана, ущупал жесткое, вспомнил, что в дорогу даны сухари, сунул сухарь в рот и не мог жевать: болела шея, мускулы челюстей. Выплюнул сухарь, медленно встал, укрепился на ногах, его шатало, подумал: «Ой, битой воевода! Тут не дально место была рыбацка хижа, ежели не зорила ее татарва. А ну, на счастье, цел, так рыбак до города в челну упихает».

«От царя-государя и великого князя всея Русии Михаила Феодоровича на Яик-реку строителю купчине Михаилу Гурьеву и работным людям всем.

На реке на Яике устроить город каменной мерою четырехсот сажен, кроме башен. Четырехугольный, чтоб всякая стена была по сту сажен в пряслах между башнями. По углам сделать четыре башни, да в стенах меж башен поровну – по пятидесяти сажен. Да в двух башнях быти двоим воротам, а сделали тот каменный город и в ширину и в толщину с зубцами, как Астраханский каменный город. Стену городовую сделать в толщину полторы сажени, а в вышину и с зубцами четырех сажен, а зубцы по стене делать в одну сажень, чтоб из тех башен в приход воинских людей можно было очищать на все стороны. А ров сделать около того города – копати новой и со всех сторон от Яика-реки, по Яик-реку сделать надолбы крепкие, а где был плетень заплетен у старого города, там сделать обруб – против того, как сделан в Астрахани. А на той проезжей башне Яика-города сделать церковь шатрову во имя Спаса нерукотворного да в верхних приделах апостола Петра и Павла, а башни наугольные сделать круглые…»