Даниил Мордовцев - Господин Великий Новгород. Державный Плотник

Голос задыхается… Слова с трудом вырываются из горла, которое, казалось, как будто кто сдавил рукой…

– Га!.. «deine Liebhaberin… deine Sclavin…» [156] твоя любовница… твоя раба! ( нем .) Мне так не писала… шлюха!..

Что-то треснуло, грохнуло…

– На плаху!.. Мало – на кол!.. На железную спицу!..

Опять звякает графин о чарку…

Снова тихо. Снова шуршит бумага…

– Так… Не любила, говоришь, е в о… это меня-то… тебя-де люблю первого… «deine getreueste Anna…» [157] твоя вернейшая Анна… ( нем .). . И мне писала «верная до гроба». Скоро будет гроб… скоро…

Чарка снова звякает…

«Опять анисовка… которая чарка!..»

– А! Улизнул, голубчик! В воду улизнул… не испробовал ни дубинки, ни кнута… А я еще жалел тебя… Добро!..

Слышно Павлуше, что тот встал и зашагал по палатке…

«Лев в клетке, а растерзать некого… жертва далеко…»

Что-то опять треснуло, грохнуло…

«Ломает что-то с сердцов…»

– Так не любила?.. Добро! Змея… хуже змеи… Ящерица… слизняк…

Он заглянул в отделение Ягужинского. Павлуша притворился спящим и даже стал похрапывать.

– Спит… умаялся.

Воротившись к себе, государь снова зашагал по палатке…

– Видно, давно снюхались. Немка к немцу… чего лучше!.. То-то ему из саксонской службы захотелось в русскую, ко мне, чтобы быть ближе к ней… Улизнул, улизнул, голубчик… Счастлив твой Бог… А эта, Анка, не улизнет… нет!

Опять зашуршали бумаги…

«Читает… Что-то дальше будет?» – прислушивается Ягужинский.

Долго шуршала бумага… не раз снова звякал графин о чарку… И хмель его не берет, особенно когда гневен…

– Черт с ней, этой немкой!.. У меня Марта, Марфуша… Эта невинною девочкой полюбила меня. И будет у нас «шишечка».

Голос заметно смягчился…

– Только бы добыть Ниеншанц да дельту Невы… Добуду!.. Не дам опомниться шведам… А там срублю свою столицу у моря… Вот тем топором… Я давно плотник… Недаром и Данилыч назвал меня «Державным Плотником»… Данилыч угадывает мои мысли… И прорублю-таки окошко в Европу… А там прощай, Москва… Ты мне немало насолила… В Москве и убить меня хотели, и отнять у меня престол… Москва и в антихристы меня произвела… Экое стоячее, гнилое болото!.. Теперь эта подлая Анка рога мне наставила, и все из-за Москвы… Нет! Долой старое, заплесневелое вино… У меня будет новое вино, и я волью его в новые мехи…

Петр имел обыкновение говорить сам с собою, особенно по ночам, когда и заботы государственные волновали его, когда новые планы зарождались в его творческой, гениальной голове. Ягужинский это знал и, находясь при царе неотлучно, ранее других подслушивал тайны великого преобразователя России.

– Ну и черт с ней! Не стоит она ни плахи, ни кола… Все же была близка по плоти… В монастырь бы следовало заточить, да нельзя, неправославная… А то бы вместе с моею Авдотьей пожила там… Постриг бы ее в Акулины… Вот тебе и Анета, Анхен, Акулина!

«Опять вспомнил об Анне Монс… Только уж сердце, кажется, отходит», – думает Павлуша, продолжая прислушиваться.

– Черт с ней… А за обман накажу… Запру у отца и в кирку не позволю пускать… Пусть знает, как царей обманывать… Уж Марта не обманет, чистая душенька…

Он немного помолчал и потом вновь начал ходить по палатке, но уже не такими бурными шагами.

«Отходит сердце, слава Богу, отходит», – думал про себя Ягужинский.

Петр опять заговорил сам с собою:

– А напрасно я ноне накричал на старика и чуть с раскату не сбросил… Ну, да старый Виниус знает меня, мое сердце отходчиво. К вечеру и артиллерийские снаряды прибыли и лекарства для войска. Теперь же, не мешкая, и двинемся к шведскому Иерихону, к обетованной земле… Нечего мешкать… Время-то летит, его не остановишь, а дела по горло. Для меня всегда день короток… Иной раз так бы и остановил солнце, чтобы подождало, не двигалось… Токмо мне не дано силы Иисуса Навина, а то и остановил бы солнце.

Он ходил все тише и тише. Потом Ягужинский видел из своего отделения, как гигантская тень царя, заслонив собою верх палатки, спустилась вниз.

Павлуша догадался, что царь сел к письменному столу.

– Ин написать на Москву, чтоб поторопились… Понеже… («Понеже его любимое слово… Значит, будет писать приказы», – решил Ягужинский и моментально заснул молодым здоровым сном.)

Рано утром, когда он проснулся, то увидел, что в отделении у царя уже было освещено.

– Понеже, – доносилось из царского отделения и слышался скрип пера.

«Опять пишет… Да полно, не всю ли ночь не спал?» – недоумевал Павлуша, входя в отделение, где за письменным столом сидел государь.

– А, Павел, – заметил он вошедшего Ягужинского. – Выспался ли вдосталь, отдохнул?

– А как государь изволил почивать? – поклонился Ягужинский.

– Малость уснул, с меня довольно, – отвечал царь.

Потом, взглянув в лицо Ягужинского, Петр спросил:

– Вечор, когда ты запечатывал бумаги Кенигсека, видел, что печатаешь?

Павлуша смутился, но тотчас же оправился и откровенно сказал:

– Ненароком, государь, – выскользнули из пакета…

– А читал?

– Ненароком же, государь, увидел и, не читая, тотчас же запечатал.

– Будь же нем, как рыба.

– Знаю, государь, свой долг и крепко держу крестное целование.

– Ладно… Поди скажи Меншикову, чтобы не ждали меня и сейчас похоронили бы утопших… Мне недосуг, спешка в работе.

Он не мог бы теперь вынести вида своего врага, даже мертвого.

И опять перо заскрипело по бумаге.

В тот же день русское войско под начальством Шереметева двинулось вниз по Неве к Ниеншанцу.

24 апреля, в расстоянии пятнадцати верст от этой крепости, Шереметев созвал военный совет, на котором присутствовал и царевич Алексей Петрович.

Решено было сделать рекогносцировку.

– Кого, государь, повелишь употребить в сию разведочную кампанию? – спросил Шереметев.

– Ты главнокомандующий, Борис Петрович, и тебе подобает указать, кого употребить на сие дело, – отвечал Петр. – Я только капитан бомбардирской роты.

– Я полагал бы, государь, послать полковника Нейдгарта, – сказал Шереметев.

– Полковника Нейдгарта я знаю с хорошей стороны, – заметил Петр. – В разведочной службе показал себя и капитан Глебовский.

– Я сам о нем думал, государь, – согласился Шереметев.

– Так пошли их с двухтысячным отрядом на больших лодках, кои уже имели дело со шведами на Ладоге, – решил государь.

Потом, обращаясь к царевичу, который, по-видимому, рассеянно слушал, о чем говорили, сказал с иронией в голосе:

– Ты тоже, Алексей, пойдешь с сим отрядом: тебе пора учиться быть воином, а не пономарем, каковым ты был доселе.

Иногда государь называл царевича «раскольничьим начетчиком», зная его пристрастие к старине и к старопечатным книгам, которые тайно подсовывали московские враги петровских «богопротивных новшеств».