Н. Машкин - Царь-колокол, или Антихрист XVII века

– Здорово, Никита, – сказал патриарх, благословляя подошедшего к нему иподиакона. – Ну, с чем приехал опять?

– Да с тем же, святейший владыка, – отвечал иподиакон, подавая ему бумагу, обернутую шнуром и запечатанную восковой печатью. – Благоволи прочитать написанное.

– Чего же они хотят от меня? – спросил Никон, не распечатывая еще письма и обращаясь к иподиакону.

– Молят тебя, святейшего, опять прибыть в Москву и принять твой пастырский жезл. Сегодняшний день поутру снова позвал меня к себе боярин Никита Алексеич Зюзин и поведал, что великий государь Алексей Михайлович присылал к нему писание руки своей, коим повелевает, чтобы он написал тебе, святейший патриарх, от своего лица, дабы ты пришел в Москву в день недельный заутрени и, восшедши на свой патриарший престол, воспринял бы архиерейский жезл. В царском письме, говорил боярин, было написано, что ему, а не другому кому, повелевает писать к тебе, поелику ты других бояр не так любишь, а его-де ты жалуешь; да и меня посылает к тебе великий государь, ведая, какую я к тебе, святейшему, любовь питаю. Во свидетельство справедливости слов боярин приводил духовного отца своего – иеромонаха Александра, бывшего прежде протопопом Андрианом, который при мне и подтвердил все сказанное.

В письме, писанном Зюзиным и распечатанном, наконец, Никоном, заключалось, подобно, как и в первые два раза, повторение слов Никиты, чтобы патриарх, прибыв в Москву на следующее воскресенье к утрени и явясь в Успенский собор, восшел на патриаршее место и восприял свой жезл, а по окончании служения, потребовав ключи от патриаршего дома, отправился туда на жительство. В конце письма было присовокуплено от имени государя: «Аще ныне ты, святейший патриарх, не изволишь быти и не усмириши церкви Божией и с нами мира не положиши, то и во веки церкви Божией быть во вражде и у нас не в любви, аще же будеши ныне, то сотворишь во всем волю твою, ако Господеви угодно, тако и тебе».

Прочитав свиток и положа его на стоящий возле аналой, Никон погрузился в молчание, как бы обдумывая прочитанное; заметно было, однако же, что послание произвело на него приятное впечатление. Он взглянул веселыми глазами вокруг себя, и легкая улыбка мелькнула на мгновение на его бледных устах… Но вдруг какая-то смутная мысль пробежала в голове его; он свел брови и, облокотясь головой на руку, просидел несколько минут без движения. Видно, тяжела была его дума. Наконец, он обратился к иподиакону с вопросом:

– Только нет ли тут, Никита, какого заговора, чтобы еще больше оклеветать меня? Мне что-то сдается, что государь ничего не ведает об этом?

– Что ты изволишь говорить, святейший! – воскликнул иподиакон. – Как бы осмелился боярин Никита Алексеевич отписать к тебе без царского повеления! Ведомо дело, что писал он по государеву указу, а благочестивый царь повелел это сделать потаенно, для того чтобы бояре не отсоветовали ему призвать тебя прежде суда вселенских патриархов. Ведь поговаривают, что они уже скоро прибудут сюда.

Помолчав еще с минуту, патриарх встал со своего места и, став перед образом, сотворил несколько земных поклонов; потом, обращаясь к иподиакону, произнес:

– Видит Бог вездесущий, что я желаю не престола своего и почестей, но царского успокоения и прекращения смуты в церкви Христовой. Поезжай обратно и возвести боярину о моем пришествии в уреченный день в Москву.

Иподиакон, получив благословение от Никона, тотчас же отправился в путь, а патриарх, позвав своего клирика, повелел готовиться к отъезду. Отдав приказания, он запер наружную дверь своей кельи, чтобы опочить от трудов дня.

Была глубокая полночь, но Никон не мог, однако же, сомкнуть глаз своих. Напрасно старался он изнурить себя земными поклонами и чтением канонов; тщетно раскрывал сочинения Иоанна Златоуста и Василия Великого, любимых своих писателей, – пред глазами его были только мертвые буквы без всякого значения, потому что в голове роились новые мысли, порожденные письмом Зюзина, и незаметно мысли эти ширились более и более и с каждым мгновением принимали новые формы. Как бы почитая это за искушение злого духа, Никон старался занять свое воображение предметами менее житейскими: рассуждал почти вслух о своих монастырских работах, о новом храме, – а между тем голова его невольно наполнялась мыслями о блеске патриаршего престола, о власти при царском дворе, которую снова получит он, чтобы поразить в прах своих противников. Он опять видел себя в своем патриаршем доме, окруженным боярами; в царских палатах, в беседе с иноземными послами; на престоле патриаршем, в златотканных одеждах, с митрою на главе, с посохом Петра Чудотворца, благословляющим святителей…

Громко призывали колокола златоглавых церквей московских жителей к слушанию утрени в праздник преставления св. Петра-митрополита. С первым ударом колокола благочестивые жители спешили уже каждый в свою приходскую церковь, чтобы начать день молитвой пред престолом Божьим. Но нигде столько не толпилось народу, как у входа в Успенский собор, который хранил и хранит в себе столько великих святынь русского народа. Его святые мощи митрополитов, угодников, его чудотворная икона Владимирской Божьей матери; самое воспоминание, что собор сей воздвигнут по гласу святителя, в нем почившего, память которого праздновалась в настоящий день, – все это привлекало в первопрестольный храм несметное число богомольцев. Но никто из входящих в собор не ожидал узреть в нем в настоящий день того, кого не видали здесь столько лет все жители московские, – Никона!

Когда началась уже служба, вдруг в стихословие первой кафизмы с шумом растворились главные двери храма и вошедшие патриаршие певчие песнью «достойно есть» встретили прибытие патриарха, а вслед за ними, к неизобразимому удивлению народа, и сам Никон, с патриаршим великолепием, торжественно вступил в храм. Поклонясь святым мощам и иконам и приложась к ним, он восшел на патриарший престол и взял в руки жезл чудотворца Петра-митрополита… Все смутилось в храме! Совершавшие службу святители не знали, что предпринять… Но едва прошла первая минута смущения, ростовский митрополит Йона, бывший хранителем патриаршего престола, подошел к Никону принять от него благословение; примеру его последовало все духовенство и народ, который бросился с восторгом целовать руки первосвятителя.

Приняв благословение патриарха, Йона поклонился Никону и, сложив руки на груди в знак беспрекословного повиновения, ожидал, что повелит он.

– Поди и возвести великому государю, что я принес мир и благословение ему и всему царскому дому и всему царствующему граду, – сказал Никон торжественно митрополиту.