Пьер Понсон дю Террайль - Маргарита Валуа: Прелестная ювелирша. Любовница короля Наваррского

— Миетта!

Девушка покраснела, но подошла и опустилась рядом с Ноэ на подоконник.

— Милая Миетточка, — сказал Ноэ, — я очень рад, что с Саррой не приключилось никакой беды…

— О, разумеется! — ответила Миетта.

— Но клянусь тебе, что вместе с тем я был бы очень доволен, если бы ее сейчас не было здесь!

— Но почему? — изумленно спросила Миетта.

— Неужели ты не понимаешь? А ведь это так просто!

— Ах, поняла! — сказала вдруг Миетта. — С минуты на минуту может приехать принцесса Маргарита. Или, по крайней мере, Нанси. И она увидит Сарру… А Сарра любит принца.

— Еще бы!

— Но и принцесса тоже любит его!

— А он любит их обеих!

— Ну вот! — сказала Миетта, скандализованная сказанным Ноэ. — Как же это возможно любить одновременно двух женщин?

— Я не говорил, что он любит их одновременно; он любит их по очереди. Но дело не в том, как это возможно, а в том, что сейчас нашей единственной покровительницей является принцесса Маргарита, и если она встретит здесь соперницу, то, будучи оскорблена в своей любви, может перейти на сторону наших врагов!

— Это совершенная правда! — в ужасе сказала Миетта. — Сарра непременно должна уйти отсюда! Пойду попробую как-нибудь удалить ее!

Ноэ и Миетта отошли от окна и подошли к принцу, который нежно держал в своих руках руку Сарры. Надо полагать, что Миетта придумала что-нибудь очень гениальное, но что именно — это так и осталось неизвестным, потому что не успела она открыть рта, как в дверь постучались и на пороге появилась камеристка принцессы Маргариты.

Увидев, что Генрих держит в своих руках руку Сарры, Нанси недовольно сморщила брови, хотя Сарра по-прежнему была одета в костюм беарнского мальчика.

Заметив недовольный взгляд Нанси, Миетта и Ноэ почувствовали, что их пробирает легкая дрожь.

Мы оставили герцога Гиза в комнате принцессы Маргариты. Долго простоял герцог в состоянии полного отчаяния, пока наконец не понял, что ему окончательно нечего здесь делать. Он в последний раз оглядел комнату, в которой столько раз был счастлив прежде, а затем, подойдя к столу принцессы и отыскав там перо и кусок пергамента, набросал следующие строки:

«Прощайте, принцесса! Возвращаю Вам Ваши клятвы… Любите кого любится. Я прощаю Вас!

Положив записку на видное место, он вышел из комнаты, подавляя последний вздох.

Из Лувра он прямо отправился в лавочку Рене. Герцог был очень бледен той нервной бледностью, за которой скрывается сильное бешенство, но его взгляд был спокоен, и губы кривила грустная улыбка.

— Рене! — сказал он. — Я уезжаю из Парижа и хотел бы повидать тебя перед отъездом.

— Ваше высочество, поверьте…

— Я хотел видеть тебя, потому что скоро, как я и надеюсь, события объединят нас так же, как они объединили нас в этот вечер… Сир де Коарасс едва ли умрет; он молод…

— Черт! — с яростью крикнул Рене.

— Да, он не умрет, и потому должен настать день, когда мы с ним встретимся лицом к лицу…

— Господи! — с глубочайшим презрением сказал Рене. — Какой-то Коарасс, провинциальный дворянчик…

Герцог сморщил брови, а затем, желая как-нибудь объяснить, почему именно сир де Коарасс казался ему, герцогу, достойным противником, и при этом не выдать тайны действительного имени мнимого «мелкого дворянчика», сказал:

— Он беарнец и олицетворяет в моих глазах Наварру. Выслушай меня как следует, Рене! Наступит час, когда католики и гугеноты разделятся на две враждебные партии. Я не знаю, кто будет вождем последних, но клянусь тебе, что с сегодняшнего дня я проникаюсь непреклонной ненавистью к кальвинистам и стану их безжалостным истребителем!

Не желая вступать в дальнейшие объяснения, герцог пожал руку Рене, переступил порог лавочки и исчез в ночном мраке.

Через час после этого он скакал по направлению к городу Нанси, унося в глубине своего сердца смертельную ненависть к Генриху, будущему королю Наварры, добившемуся любви Маргариты, которую он, Генрих Гиз, так любил.

Пьер де Бурдейль, аббат и синьор де Брантом, был известным французским писателем XVI века (1527–1614), прославившимся, кроме указанного произведения, еще «Жизнеописанием великих военачальников». В этих произведениях автор дает очень верную и точную картину нравов своего времени, но наивное бесстыдство выражений, щекотливость затрагиваемых тем и непристойная трактовка последних делает их абсолютно нецензурными и неудобочитаемыми для нашего времени.

Нам придется еще раз встретиться с этим противопоставлением мессы (т. е. католической обедни) и проповеди. Так, например, противники гугенотов будут кричать: «Да здравствует месса, долой проповедь!» Поэтому скажем теперь несколько слов о том, что означало это выражение. У католиков, равно как и у православных, богослужение совершается по заранее установленному чину и проповедь не является обязательной частью службы. Наоборот, у протестантов (гугенотов) проповедь является главной частью богослужения, для которого не существует никакого определенного чина. Таким образом и произошло, что под наименованиями «месса» и «проповедь» на самом деле понимались католическая и протестантская религии.

Одной из противопожарных мер доброго старого времени было ограничение часов, когда можно было зажигать огни. В определенный час ударяли в колокол, и после этого сигнала никто не имел права держать дома огонь. Нечего говорить, что это правило было действительно только для низших, а никак не для высших слоев населения.

Замок, принадлежавший семье Генриха, который провел там свое детство.

Карточная игра испанского происхождения. Ее название по-французски происходит от слова, означающего «тень». Ломбр был в большом распространении до XVIII века. От этой-то игры карточные столы до сих пор называются «ломберными».

Подземный выход из крепости.

Очевидно, автор имеет в виду так называемое «Малое Шатле». В старом Париже существовали две крепости, имевшие это имя: «Большое Шатле», расположенное на правом берегу Сены, было средоточием административно-юридических органов управления; «Малое», помещавшееся на левом берегу рядом с богадельней, служило тюрьмой.

Переводчик пользуется аналогичным французскому старинным русским термином. «Пристрастие» в данном случае надо понимать не в современном смысле, т е. не как «несправедливость», а как производное от глагола «стращать», «пристрастить», иначе говоря, корнем этого слова является не страсть — влечение, а страсть — страх. «Пристрастием» или острасткой называли пытку, внушавшую страх и понуждавшую к искренности признания.