Михаил Шевердин - Тени пустыни

Слушая порой издевательские замечания Ибн — Салмана, Зуфар весь кипел, но сдерживался. А вдруг так и надо. Если в этой капиталистической стране, в Персии, поведешь себя иначе, то сразу выдашь себя с головой. Зуфар утешал себя мыслью, что со слюнтяем Хусейном, анашистом и размазней, иначе и нельзя. Дать ему волю — он окончательно распустится. Все дело испортит.

Но, очевидно, Джаббар ибн — Салман думал несколько иначе.

Он, видимо, полагал, что для роли пророка именно и подходит такое разболтанное, слабое существо, как Хусейн.

В один из вечеров добрый джинн дождался прихода Хусейна и приказал:

— Садись и слушай!

Хусейн заморгал, открыл рот и плюхнулся на циновку у самого порога. Сесть на ковер он не посмел. Он ужасно боялся Ибн — Салмана.

— Сегодня ночью, — сказал араб, — на тебя снизойдет дух божий, и ты пойдешь проповедовать.

— Про — про — проповедо…вать, — пискнул Хусейн и жалобно икнул.

— Опять накурился!..

Говорил араб с таким презрением, а пророк заикался так забавно, что Зуфар не сдержал улыбки.

— Смех в делах смерти запретен, — проповедническим тоном проговорил Джаббар ибн — Салман. — Ты тоже приготовься.

— Слушаюсь, — проговорил Зуфар, и голос у него дрогнул.

«Начинается», — подумал он и встал.

— Куда ты? — спросил араб.

— Хочу собрать необходимое… в дорогу.

— Сядь.

Молчание долго не прерывалось. Хусейн тихо посапывал у порога.

— Видишь? — вдруг заговорил Ибн — Салман.

— Что? — встрепенулся Зуфар.

— Он спит.

И вдруг араб впал в ярость. Никогда до сих пор Зуфар не видел, чтобы Джаббар ибн — Салман терял власть над собой. Он хрипло бормотал какие — то свои арабские проклятия и ненавидящими глазами взглядывал то на Хусейна, то на Зуфара.

Зуфар не понимал, что случилось. Наконец араб заговорил. Но он совсем не походил сейчас на доброго джинна.

— Разве он годится в пророки?

— Да… Какой он пророк?

— Вот видишь! Почему ты молчал?

— Я… вы… решили…

— Почему ты прикусил язык?

Зуфар молчал.

— И ты поедешь с ним?

— Как вы прикажете…

У Джаббара ибн — Салмана вырвалось сдавленное восклицание. Он смотрел на Зуфара, Зуфар смотрел на него.

Араб снова заговорил:

— Куда ты едешь, ты знаешь?

— Нет.

— Что будешь делать?

— Смотреть за ним… — Зуфар показал глазами на мирно посапывающего Хусейна, — охранять его.

— А если я тебе скажу, что придется убить его?

Зуфар вздрогнул.

Ибн — Салман снова посмотрел на него и совершенно спокойно продолжал:

— Да! Если вас схватят.

Что пророка могут разоблачить, схватить, бросить в тюрьму, Зуфар знал. С ним не раз говорил об этом добрый джинн, но чтобы самому… Зуфар зябко повел плечами. Все начинало походить на плохой сон.

— Если его… вас схватят, он начнет болтать… У него недержание слова… Он слюнтяй. Придется… У тебя не дрогнет рука? Ты же говорил, что он противен тебе, отвратителен, этот жалкий убийца.

Зуфар молчал. На лице его Ибн — Салман читал как по книге:

— Слушай, ты мне веришь?

— Да. Вы отец мне, вы…

— Оставь! Я имею к тебе вопрос.

— Я весь внимание.

— Если вы с Хусейном окажетесь не там, где ты думал…

— Где? — вырвалось у Зуфара.

— Там, где нужно… Откроешь ты путь сомнениям… в сердце?

— Я не знаю, о чем вы говорите… Я знаю, мы идем в Турцию… призвать… поднять курдов… Вы говорили: «Выбор пал на тебя, потому что у тебя есть друг среди курдов… Исмаил Кой… Поклонник дьявола…»

— Ты говоришь очень много. Я спрашиваю тебя: если ты окажешься не в Турции, а в… другом месте?

Он замолчал и, наклонив голову, смотрел исподлобья.

— Где? Куда мы идем с ним, Хусейном?

После долгой паузы добрый джинн сказал словно в раздумье:

— В нашем деле руководитель — дервишеский наставник, пир, исполнитель — верный ученик, мюрид. Мюрид — рука пира. Разве спрашивает рука у головы?

Спящий Хусейн всхрапнул, и оба посмотрели в его сторону.

— Вот истый мюрид! — воскликнул хрипло добрый джинн. — Истина в послушании. Скажи мне, ты большевик? Ты веришь советской власти?

Пораженный вопросом Зуфар только широко раскрыл глаза. Ибн — Салман хрипло спросил:

— А если я тебе скажу, чтобы ты пошел против Советов, чтобы ты поднял народ против большевиков?.. — Он пристально посмотрел на Зуфара и поправился: — Пошел против людей, называющих себя большевиками, но продавших свою родину… религию…

— Я… я не понимаю…

— Да, ты не понимаешь, Зуфар. Тут многое тебе надо понять… Наступит час, и ты поймешь.

Ибн — Салман вышел, и створка двери долго качалась, поскрипывая, на сквозняке.

Зуфар собрался. Сложил свои вещи в хурджун и сел у холодного очага. Он смотрел на темное небо, на звезды. Где — то совсем близко, под звездами, лежит советская, родная земля. Совсем близко, за Араксом. Когда — то он увидит ее? И увидит ли вообще?

Он не хотел ложиться. Ждал, когда его позовут. Ночь тянулась тягуче медленно. У самого порога сладко спал Хусейн… И все же Зуфар заснул.

Проснулся он от холода. Ветерок свободно задувал в комнатку через открытую дверь. Светало. Хусейна в комнате не оказалось. Но Зуфар ничуть не беспокоился. Он вытащил из ниши одеяло, завернулся в него поплотнее и заснул крепким предутренним сном.

* * *

Знамя веры! Он поднял знамя ислама в городе Гяндже! Слова его прозвучали, как выстрел тегеранской двенадцатичасовой пушки. Он проповедовал и трясся. Он дрожал от ужаса. Он дрожал оттого, что гянджинцы окружили его тесной толпой. Он дрожал, что рядом нет Зуфара. Все внутри у него трепыхалось и прыгало. Он озирался, и сердце у него проваливалось в бездну. Пропал куда — то его нянька Зуфар. Пропал с той ночи в Агамедбейли, когда Ибн — Салман разбудил его, Хусейна, в полночь и они пустились при свете звезд в путь. Его тошнило от ужаса. Он даже перестал чесаться. Он вопил и изрыгал молитвы, и пена скатывалась по его безволосому подбородку. А толпа напирала. Тысячная толпа.

Сквозь рыжий туман Хусейн видел вытаращенные глаза, разинутые слюнявые рты. Его ноздри ощущали вонь пота и грязной одежды. Солнце палило, пыль оседала густым слоем. А он вопил и вопил. Разве мог себе Хусейн даже представить, что за ним пойдут толпы людей?

Что же? Значит, прав Ибн — Салман. Значит, мусульмане остаются везде мусульманами. Хусейн уверовал в свой высокий удел.

Первое слово проповеди он произнес на гянджинском базаре в два после полудни. Он был совсем один. Люди, сопровождавшие Хусейна после переправы через Аракс до Гянджи, вытолкнули его на площадь и исчезли. В каждом одетом по — европейски человеке Хусейн видел чекиста. О Чека и ГПУ ему рассказывал Зуфар. Голос Хусейна вначале срывался. Хусейну ужасно хотелось забежать за развалившуюся ограду. Желудок бунтовал. Язык не слушался. Но Хусейн говорил, кричал, бормотал. И так весь день.