Михаил Шевердин - Тени пустыни

— В решениях, — сказал он, — нет нужды. Решения уже приняты теми, кому надлежало их принимать.

Через минуту на фаянсовом блюде уже дымился плов. Острые запахи защекотали в носу Овеза Гельды. Он проснулся и чихнул.

— О — а–у! — зевнул он. — Благодарение аллаху, кажется, господин Тьфу — Тьфу запрудил арык своего красноречия.

Выпутался из лохматых зарослей своей шубы и Бикешев. Жадность, с которой он принялся за плов, взбесила туркмена.

— Ему о душе думать, а он желудок набивает, — проворчал он и, отодвинувшись, тщательно принялся вытирать сальные пальцы о голенища своих кавказских сапог.

— Кушайте! Прошу! — приглашал Тюлеген Поэт. — Плов настоящий! Ургенчский!

— Не могу! — воскликнул туркмен. — Не могу есть из одного блюда с мертвяком.

Зловещий намек не испортил аппетита Бикешеву. Он с наслаждением ел, засовывая в рот большущие катышки риса.

— Мрм — мрм, — мурлыкал Бикешев, наслаждаясь не столько пловом, сколько самим процессом еды.

Брезгливо смотрел на него сардар.

— О карающий! До каких пор этот боров не сообразит, что он всего лишь лисица в когтях льва смерти.

Господин Али раскрыл рот, чтобы остановить туркмена, но почему — то ничего не сказал. Вскочил с паласа и забегал по каморке. И снова послышалось его «ах, тьфу — тьфу!». Где — то лаяла собака.

Погоня или… случайные всадники? Нелепое совпадение или… напали на след?

Мысль назойливая, неприятная. Она могла возникнуть и не у такого бывалого пустынепроходца, как цветноглазый дервиш. Он не без самодовольства считал себя большим докой во всем, что касается пустынь Туркестана и Ирана. Когда идешь по пустыне, петляешь среди барханов, ступаешь мягко, по — кошачьи, то молишь о ветре, чтобы замело твои следы.

А может, никакой погони нет? Может, все только плоды мнительности?

Слишком долго ходит барс по пустыне, слишком часто приходится ему оборачиваться на шорох, чтобы увидеть… Разное приходилось видеть. И часто такое, от чего стыла кровь, а малейший волосок на теле вставал от ужаса. Не жить барсу без барсовых привычек.

Нет, это не случайность. По следу идут. Вон ползут по холмам жучки — всадники. Кто? Зачем? Напрасный вопрос.

Степь Даке Дулинар — хор не хранит следов. Что такое «даке»? Это высохшая в камень глина, которую не берут даже шипы подков.

А может быть, и не всадник… Может быть, это куланы — дикие ослы. Они здесь водятся. Или джейраны. Далеко. Простым глазом не разглядишь. Нет, определенно всадники — преследователи.

И что они знают? Знают ли они, за кем гонятся?

Жеребец Зульфикар шагает ровно и плавно. Сзади пешком идет Сулейман, житель каменной хижины из Чах Сеистана, воин Ленина, как он себя называет.

Сулейман — простой, неграмотный перс. Всю жизнь он пахал в Хорасане отцовскую землю, отдавал три четверти урожая земиндару Али Алескеру, платил еще налоги. Когда он говорит о налогах, то чернеет лицом. Много налогов: за поливную землю семнадцать рупий, за сад четырнадцать, за виноградник пятнадцать, за клевер девятнадцать, за пастьбу коровы на выгоне восемь, за лошадь, за корову, за ишака, за… Да разве все вспомнишь? А налог «кали пули» за освобождение от солдатчины, а «сарона» подворный налог, а «модар сочма» — налог на вдов и сирот, хоть все знают, что вдовы и сироты не получат от этого налога и ломаного гроша. За все дерут налоги. Даже с покойников за саван… «Где закон?!» — кричат земледельцы. «Если не установлено законом, — посмеивается налогосборщик, то и не запрещено». Попробуй не согласись. А еще «смазывание медом взяток губ жадности старосте». Прибыл чиновник в селение — раскошеливайся на угощение. Праздник пришел — поднеси. Женитьба чиновника, рождение сына, обрезание, сбор урожая — плати. А еще мирабу, а еще имаму мечети, а еще должностным лицам в селении — катибу, миршабу и разным другим. Все протягивают руку жадности. Так было и так будет. На то воля и предопределение всевластного.

Но в один из дней повеяло с севера новым. Больше не пожелал Сулейман держать шею повиновения в ярме приказания и носить в своих ушах кольца рабства. Сулейман не послушал слова угрозы и гнева, которые читал в мудреной книге в мечети краснобородый мулла, чтобы замутить мозги людям. Сулейману не замутил. Забыл он цепи подчинения, не стал выполнять приказы, обязательные для бедных и не обязательные для богатых. Пошел искать счастья с ружьем в руках… Но затоптано красное знамя в пыль. Теперь горячие вздохи Сулеймана не разогреют бездыханные тела друзей. Много перенес Сулейман, но в груди его теплится искорка. Даже в изгнании он лелеет надежду. Вот почему Сулейман не прогнал от порога дервиша, не наябедничал на него старосте. Он поднес страннику чашку воды и отдал ему свою праздничную одежду. Вывел из тайника, вырытого в овраге, своего жеребца Зульфикара, посадил на него дервиша и повел через границу в Персию, рискуя своей бесшабашной головой. Нет, с таким спутником не надо сейчас дервишу ежеминутно оборачиваться и дрожать за свою шкуру.

Сзади шагает Сулейман и под полой рваной одежды сжимает в руке нож. Удивительный Сулейман! Он даже не спросил, кто он, этот дервиш, и почему он скрывается. Раз скрывается от властей, значит, не хочет — как там сказано в книге краснобородого муллы — «вдеть голову в ярмо приказаний».

Но Сулейману достаточно знать, ты — товарищ, нам с тобой по пути. Жизнь за тебя отдающему — душу отдай!

Очень хорошо, когда спина у тебя защищена, прикрыта верным другом. Сулейман — друг, хороший друг.

Но по пятам гонятся. Вон они на склонах холмов — черные жучки. Не иначе — жандармы… Неужто они напали на след?

О деле знал только тот, кто посылал его. Неужели он? Нет. Он вне подозрений. Значит… Предатель!

Его провели, как мальчишку, его, в бороде которого пробиваются белые пряди. Стой, не злись! Ум не в годах, а в голове. Сохранить ясность ума!

«Глубокое море не замутится от брошенного камешка. Мудрец, который стал бы сердиться, — мелкая вода».

Да, красиво звучит это изречение Саади по — фарсидски. Музыка мудрости. И все же — сердись не сердись, а ты сейчас — только муравей, который барахтается на дне медного тазика. Тебе осталась ловкость. Про силу забудь!

Привстав на стременах, дервиш снова и снова вглядывается в даль.

Без края слепящей белизной по левую руку залегла соль сухого озера Немексор, источающего жар и запах тухлятины. По правую руку тощие бурые плоскости упирались в аспидные вершины Хештадана. Впереди темнело пятно. В нем угадывался зеленый рай Паин Хафа с его кристальными струями и божественной тенью садов. Но до тени и струй ехать и ехать под обжигающим дыханием соляного болота, по бурым кишащим змеями кочкам безводной степи, мимо холмов, где спешат на лошадях вездесущие фарраши. А позади, за спиной, путь к отступлению отрезан пограничной стражей.