Джордж Фрейзер - Записки Флэшмена. Том 1.

— Военные — это замечательно, — говаривал он. — Но на самом деле те, кто приводит армию в чужой стране к победе или поражению, — это политики. Мы встречаемся с людьми, имеющими вес, узнаем их и держим нос по ветру: мы суть глаза и уши, да еще и языки. Без нас военные слепы, глухи и немы.

Так что вопреки чурбанам типа Шелтона, подтрунивавшего над «сосунками, шныряющими меж холмов и играющими в ниггеров», я слушал Бернса и держал нос по ветру. Частенько я брал с собой Ильдерима, а иногда и его гильзаев, и благодаря им узнал многое о горах и их обитателях: о происходящем, о том, почему с одними племенами легче иметь дело, чем с другими, почему кохистани расположены к нам больше, чем абизаи, о том, какие семьи враждуют друг с другом, об отношении к персам и русским, о том, где можно приобрести лучших лошадей и как выращивают просо — и еще много других вещей, касающихся здешней жизни. Не стану утверждать, что за пару недель сумел сделаться экспертом или «узнал» Афганистан, но я нахватал всего понемногу там и сям и начал понимать, что те, кто судит о стране только по военному городку в Кабуле, знает о ней не больше, чем узнает о чужом доме гость, побывавший только в одной из его комнат.

Любой, способный заглянуть за пределы Кабула, заметил бы очевидные знаки. В горах шло брожение, дикие племена не признавали шаха Суджу своим правителем и ненавидели британские штыки, поддерживающие его на троне в неприступной крепости Бала-Хиссар. Множились слухи, что Акбар-Хан, сын низложенного Дост-Шохаммеда, спустился наконец с Гиндукуша и ищет поддержку среди вождей. Говорили, что горные кланы его буквально боготворят и что он уже готовится обрушиться на Кабул со своими ордами, скинуть Суджу с трона, а феринджей или прогнать обратно в Индию, или перерезать в их кантонах.

Легко было бы вам, будь вы Макнотеном, презрительно отмахиваться от этих слухов, сидя в роскошном кабинете в Кабуле; другое дело карабкаться на Джагдулук или спускаться к Газни и видеть снующих туда-сюда гонцов, собирающиеся советы, слушать вопли вооруженной толпы, подогреваемой дервишами, и смотреть на сигнальные огни, горящие на перевалах. Скрытые ухмылки, заверения в дружбе, вид чванливых гильзаев, увешанных оружием; невозможность изменить что-либо и растущее чувство неуверенности — от всего этого волосы у меня на затылке вставали дыбом.

Сказать по правде, эта работенка мне не нравилась. Разъезжая повсюду со своими гильзаями и Ильдеримом — а они служили моими неусыпными глазами и ушами, поскольку, получая хлеб-соль от Королевы, готовы были служить ей даже против собственного народа, если понадобится, — я встречал радушный прием, но все равно опасность сохранялась. Даже будучи облачен в туземную одежду, я по временам натыкался на злые взгляды и скрытые угрозы, слышал, как высмеивают британцев и прославляют Акбара. В качестве друга гильзаев и в определенном роде знаменитости — Ильдерим не упускал возможности провозглашать меня повсюду «Кровавым копьем» — меня терпели, но терпимость эта могла оборваться в любой момент. Поначалу это жутко угнетало меня, но потом мной овладел некий фатализм: не исключено, что это случилось, поскольку мне пришлось иметь дело с людьми, убежденными, что судьба каждого человека предопределена и начертана на его челе.

Так что в горах собирались грозовые тучи, а в Кабуле тем временем английская армия играла в крикет, а Эльфинстон с Макнотеном обменивались депешами, уверяя друг друга, что кругом все спокойно. Тянулись летние дни, часовые в военном городке обливались потом, Берне, позевывая от скуки, выслушивал мои рапорты, кормил меня роскошными обедами и вел на базар в поисках новых шлюх. И вот однажды Макнотен получает письмо из Калькутты, где ему высказывают сожаления о высоких расходах на содержание армии в Кабуле и предлагают принять меры по их сокращению. К несчастью, именно в это время посол ожидал повышения и перевода в Бомбей; думаю, мысли о скором отъезде сделали его еще более беспечным. Так или иначе, изыскивая пути экономии, Макнотен возрождает идею, так ужасавшую генерала Нотта, и решает сократить субсидии гильзаям.

Я как раз вернулся в Кабул после посещения кандагарского гарнизона, когда услышал, что вождей гильзаев собрали и известили о решении платить им за открытые перевалы не восемь тысяч рупий в год, а пять. При этой вести молодой Ильдерим спал с лица и сказал:

— Быть беде, Флэшмен-хузур. Безопаснее предложить гази поесть мяса свиньи, чем отобрать у гильзаев деньги.

Он, разумеется, оказался нрав — уж ему ли было не знать своих соотечественников? Гильзайские вожди с улыбкой выслушали Макнотена, огласившего свое решение, пожелали ему доброй ночи и тут же уехали из Кабула. А три дня спустя конвой с боеприпасами, следовавший из Пешавара через перевал Хурд-Кабул, был атакован толпой вопящих гильзаев и гази. Они разграбили караван, перебили возниц и скрылись вместе с двумя тоннами пороха и пуль. Макнотен был зол, но не обеспокоен. Предвкушая перевод в Бомбей, он не намеревался тревожить Калькутту известием о маленькой стычке, как называл это происшествие.

— Гильзаям следует задать хорошую порку, чтобы выбить из них эту дурь, — заявил он. И в этот момент его осенила еще одна великолепная идея: в целях сокращения расходов надо отправить в Индию два батальона, а те по пути домой зададут гильзаям трепку. Двух зайцев одним выстрелом. Единственная проблема заключалась в том, что обоим батальонам пришлось с боем буквально пробивать каждый дюйм по пути на Гандамак, а гильзаи обстреливали их из-за скал или обрушивались внезапными кавалерийскими засадами. Это было скверно, но еще хуже было то, что наши войска плохо умели сражаться. Даже под командой генерала Сэйла — великана и красавца по прозвищу «Драчливый Боб», у которого была привычка призывать своих людей пристрелить его, как только те начинали высказывать недовольство, — расчистка перевалов оказалась медленным и чрезвычайно дорогим делом.

У меня была возможность убедиться в этом, когда Бернс направлял меня с посланиями Макнотена Сэйлу, в которых посол заклинал генерала поторопиться.

В первый раз это было просто ужасно. Мне эта поездка представлялась не более, чем увеселительной прогулкой, да она и была таковой до самого последнего отрезка, когда до арьергарда Сэйла — лагеря за Джагдулуком под командованием Джорджа Броудфута, — оставалось около полумили. Все было совершенно спокойно, и я стал уже думать, что в направляемых в Кабул рапортах Сэйл сильно сгущает обстановку, когда из ущелья выскочил отряд конных гази, завывающих как волки и размахивающих клинками.

Я не нашел ничего лучшего, как пришпорить коня, пригнул голову и помчался по дороге так, словно за мной гнались все черти ада — а так и было. В лагерь Броудфута я ворвался полуживой от страха, что полковник, к счастью, принял за усталость. Джорджу была присуща дурная черта понимать опасность как развлечение: он принадлежал к тем лишенным нервов болванам, которые прогуливаются под огнем снайперов, протирая стеклышко монокля, хотя красный мундир и рыжая борода делали его заметной мишенью.