Рафаил Зотов - Таинственный монах (сборник)

– Лучшее убеждение для нас, государь, есть твоя священная воля, – сказал один высокий, статный генерал. – Ты больше всех нас знаешь пользу и нужду своего царства и народа. Мы только верные исполнители твоих приказаний. Но так как ты всегда велишь нам говорить тебе правду, то я должен сказать, что препятствий к осуществлению твоих намерений очень много.

Тут генерал начал перечислять все неудобства, начиная от болотистой почвы и оканчивая воздухом, убийственно действующим на здоровье.

Царь выслушав терпеливо доклад генерала, обратился к Меньшикову и сказал:

– Поговори с ними, брат Данилыч, а то я неровен час поссорюсь с ними.

Сказав это царь стал ходить крупными шагами по палатке, а Меньшиков вдохновенным голосом стал излагать возможность привести в исполнение намерения царя. Когда он кончил Петр сказал:

– Спасибо тебе, брать Данилыч. Ты высказал им мои мысли, как нельзя лучше.

Все собрание согласилось с мнением Меньшикова. Государь вышел из палатки, а вслед за ним и Меньшиков, сделав Грише знак рукою, чтобы он шел за ним. Пройдя несколько шагов вошли они в палатку, из которой Меньшиков выслал всех и, оставшись вдвоем с Гришей, снова заключил его в свои объятия.

Тут они стали вспоминать о своем детстве и рассказывать друг другу, что с ними случилось со дня разлуки в Троицкой лавре; в числе первых вопросов Гриша спросил:

– Кто же ты теперь, Саша?

– Генерал-поручик, – отвечал Саша с веселою важностью и прибавил, наклонившись в уху Гриши, – и любимец царя.

Гриша печально повесил голову и отступил от Меньшикова на два шага.

– Что ты, Гриша? Уж не думаешь ли ты, что я переменился и забыл старых друзей?

Гришу ободрили эти слова. Они присели и стали мирно разговаривать. Долго они рассказывали друг другу, что с каждым из них случилось в прошлое время и Саша, слушая внимательно друга своего детства, вдруг сказал:

– Знаешь ли, Гриша, что мне пришло на ум?

– Говори, друг милый.

– Уж не братья ли мы с тобою?

– Нет; отец мне сказал, что родители твои известны были только Досифею, которого теперь нет в живых и вероятно он ни кому не сказал эту тайну.

– Очень было бы любопытно знать эту тайну.

– Быть может мой Саша и не совсем из простолюдинов, – проговорил знакомый друзьям голос.

Оба они оглянулись и перед ними стоял царь с улыбающимся лицом.

– Ваше величество, и знатного рода и простолюдин могут иметь только одно достоинство, а именно усердие к особе вашей.

– Если вы кого приблизите к себе, то немудрено, что у него прибавится и смысла и добра, – сказал весело Меньшиков.

– А признаюсь тебе, Александр, желал бы я иметь этого Иону в моей власти. Дорого бы я дал за это, – сказал Петр.

– Не дешево бы это пришлось и Григорию и отцу его тем паче, – сказал Меньшиков.

– Да отец его закоренелый преступник и злодей и я не мог бы его пощадить.

– Ну, послушай, Гриша, если бы отец твой получил от меня прощение, явился ли бы он ко мне, как ты думаешь?

– Если б я, государь, знал где он теперь находится и, если бы мог принести ему радостную весть твоего милосердия… – начал было Гриша, но остановился, глядя пристально в глаза государю.

– Нет! Еще рано! Я не могу его видеть не в состоянии простить ему.

– Будь милосерд, государь! – проговорил глухим голосом Гриша, упав в ноги царю.

– Да, к тебе, Григорий! Я твоей услуги никогда не забуду, но о нем и не вспоминай мне. Ну теперь полно говорить об этом. Пойдем ко мне и займемся делом насчет нашей экспедиции, – сказал царь. – А ты, Григорий, оставайся здесь. Саша должно быть возьмет тебя к себе. Я поговорю с ним, что нам из тебя сделать, – прибавил Петр, уходя.

В течении следующих двух дней сделаны были подлежащие приготовления в нападению на два шведских корабля, стоявших в устье Невы.

Утром 6 мая тридцать лодок с солдатами, разделившись на два отряда отправились в путь. Одним из отрядов командовал сам Петр. Артиллерии у русских не было никакой, а солдаты были вооружены лишь ружьями. Несмотря на убийственный орудийный огонь с бортов шведских кораблей лодки отряда, которым командовал царь, быстро подвинулись к кораблям и наконец корабли сдались. Первым на неприятельский корабль вскочил Петр, а за ним Меньшиков и Гриша.

В последних числах ноября 1707 года уже вечерело. В небольшом, довольно ветхом домике в приходе Бориса и Глеба на Поварской улице, в опрятной комнате сидели два немца, уже преклонных лет, и беседовали дружески между собою. Тут же сидел с мрачным видом лица и в глубокой задумчивости молодой мужчина в гвардейском мундире. Один из стариков был Эрбах, тот самый старец, который жил с Гришей на островке, другой был пастор из Мариенбурга Глюк, поселившийся в Москве, в доме, который ему купил Меньшиков и наконец третий – Гриша.

Оба старика попеременно обращались к Грише с дружескими вопросами, но тот упорно молчал. В девятом часу вечера Глюк, пожелав доброй ночи своим собеседникам ушел спать на свою половину. Эрбах, оставшись один с Гришей сказал:

– Друг мой Гриша! Меня печалит твое молчание, в котором я вижу утраченное в душе твоей доверие ко мне. Мог ли я ожидать от тебя, с которым провел столько лет в одиночестве, любя тебя как родного сына.

– Что вы хотите знать? Что вы требуете от меня? – спросил прерывающимся голосом Гриша.

– Милый мой друг! Добрый мой Григорий! Ты пережил несмотря на свою молодость столько несчастий. Поведай мне о причине твоей грусти и я, если не облегчу, то разделю ее в тобою и тебе будет легче.

Эрбах при этих словах заплакал и слезы старца до глубины души тронули Григория и он упал в объятия старца, говоря:

– Отец мой! Прости меня! Я несчастен… Я безумен… Я люблю!..

– Этого еще не доставало! Остается еще тебе сказать, что ты преступник, – сказал Эрбах, покачивая головою.

Гриша молчал.

– Ты молчишь, несчастный! Неужели преступление уже совершено? – спросил Эрбах.

– Нет еще! – мрачно отвечал Гриша!

– Нет еще? Стало быть ты думаешь совершить его? Все свершилось! И последняя моя вера в человечество должна угаснуть, – проговорил старец, ломая себе руки.

Долго длилось молчание. Наконец Эрбах, обдумав хладнокровно, что душевное состояние Гриши подобно безумному, которого жестокие меры могут довести до исступления, решился кротостью своею умиротворить страдальца.

– Григорий! Сын мой! Поди сядь около меня и дружески поговорим и поищем средства спасти тебя от той бездны на краю коей ты стоишь, готовый упасть в нее.

Медленно, как бы против воли своей Григорий повиновался.

– Расскажи же мне теперь, давно ли и как ты объяснил ей свою любовь?

– Вот уже около двух месяцев, как сердца наши открылись друг для друга, – глухим голосом отвечал Гриша.