Джон Биггинс - А завтра — весь мир!

Несмотря на довольно бесцеремонные манеры, к нему всегда относились на службе как к очень перспективному молодому офицеру, который должен был стать корветтенкапитаном еще в 1899-м. Я часто замечал — где в природе недостает какого-нибудь качества, она обычно дает его в излишестве. Так, например, женщины, имеющие склонность к физической агрессии, оказывались намного более свирепыми и жестокими, чем мужчины.

Так и с Залески. За исключением тети Алексии, мои польские родственники-дворяне всегда казались мне самыми скучными, бесполезными, совершенно бессмысленными беспозвоночными животными, которым Бог в своей непостижимой мудрости когда-то позволил ползать по земле: очаровательные, этого не отнять, довольно хорошо образованные, но почти лишенные инициативы и цели, как никакое иное живое существо, и все еще умудряющиеся вставать с кровати по утрам.

Отправьте их в поле с овцой, ножом, связкой дров и коробкой спичек, и они точно умрут от голода, будут сидеть там и гадать, что делать. Но Флориан Залески оказался совсем другим: его способность оценить ситуацию и быстро принять решение была почти феноменальной.

Как я позже выяснил, единственная причина, по которой он оказался с нами — ночное происшествие во время летних военно-морских маневров 1901 года, когда он успешно торпедировал флагман «синих» — старый броненосец «Эрцгерцог Рудольф», а затем нанес значительный ущерб собственному миноносцу, когда, удирая, протащил его по песчаной косе к югу от острова Сансего.

Судебное разбирательство сняло обвинение в повреждении своего корабля — особенно после того, как Залески раздал месячное жалование на взятки местным рыбакам для дачи ложных показаний, что песчаная коса постоянно перемещается. Но торпедирование — более серьезное обвинение, поскольку флотом «синих» командовал сам эрцгерцог.

Существовало неписанное военное правило Габсбургов — сторона под командованием члена императорского дома должна всегда побеждать, а тут простой лейтенант осмелился пустить торпеду в его флагман, тем самым вынудив эрцгерцога (если бы торпеда сработала) спасать свою благородную жизнь, барахтаясь в воде среди простых кочегаров и ординарцев.

Так поступать просто нельзя. Залески неофициально приговорили просидеть следующие два года на суше, танцуя менуэты, и он решил потратить часть времени вдали от Полы, добровольно вызвавшись к нам на «Виндишгрец». Вскоре у всех сложилось мнение, что Пола многое потеряла, а нам повезло.

Теперь нам оставалось пять дней до запланированной даты отплытия: воскресенья, пятнадцатого июня. Работы по оснастке завершились, в корабельные бункеры загрузили четыре сотни тонн угля — грязная работа, продолжавшаяся два дня. Несмотря на то, что выполнялась она при помощи механического подъёмника на угольном причале, корабль и всё вокруг покрылось тонким слоем чёрной пыли. После того как загрузили припасы для нашего полугодового плавания, корабль ощутимо осел в воде.

Всевозможные деликатесы, предоставленные нам военно-морским продовольственным складом на виа Аурисия, аккуратно опускали вниз через носовой и кормовые люки и укладывали ярусами в трюм — огромные бочки солонины, бесчисленные мешки с цвибаком, мукой, рисом и макаронами, бобами и, кофе, ящики с тушёнкой, бочки с маслом, рыбой и сухофруктами — всё необходимое для обеспечения ежедневного рациона трёхсот пятидесяти человек в соответствии с предписаниями, по большей части — в тропическом климате и при отсутствии холодильников на борту.

Будь я более опытным моряком, то знал бы, что представляет собой питание в долгом океанском плавании, и впал бы в глубокую меланхолию, следуя тем утром по трюму за провиантмейстером и штатским инспектором. Мы пробирались с планшетом для бумаг по мрачной циклопической кладовой среди ярусов бочек и куч мешков и всё отмечали — последняя проверка, необходимая, чтобы убедить казну — ни крошки из припасов императора не испарилось во время погрузки.

— Солёная говядина, десять тонн. Солёная свинина, пять тонн. Консервированное мясо, четырнадцать тысяч банок. Десять тонн муки, три тонны риса, пять тонн бобов, пять тонн сушёного гороха и три тонны чечевицы. Две тонны макарон, пять тонн свежего картофеля, две тонны крупы. Одна тонна вяленой солёной рыбы, три тонны сардин в бочках. Девятьсот килограммов сушёного инжира, пятьсот килограммов изюма. Полторы тысячи килограммов соли, семьдесят килограммов перца. Девятьсот килограммов кофейных зерен, девятьсот килограммов сахара. Тысяча литров оливкового масла, тысяча литров уксуса — Господи, и зачем понадобилось столько уксуса? — квашеная капуста в бочках, четыреста килограммов...

Ага, вот наконец-то и вино — сорок пять тысяч литров. Бренди, тысяча литров. Прохазка, бегом на палубу, найдите профоса. Скажите, нам нужно открыть винный погреб.

Днем ранее к «Виндишгрецу» пришвартовались две трабаколы с люггерным вооружением, раскрашенные как ярмарочные повозки. Огромные дубовые бочки поднимали на борт талями, установленными на ноке рея, так почтительно, словно в каждой из них хранился ковчег с мощами святого, а затем опускали в кормовой люк, вручную перекатывали к корме и укладывали на металлические подставке в винном погребе.

Профос принёс ключи, и вот, после целого утра, проведённого среди резких и не особенно приятных запахов, наполнявших другие продуктовые отсеки, мы вошли в священное место, благоухающее ароматами Индии.

Там, как францисканские монахи, отдыхающие после сытного обеда, на толстых боках лежали огромные бочонки далматского красного вина, приобретённого у торговцев в Новиграде, производивших его специально для флота. Для любителя и знатока вин на берегу — дешёвка, годная разве что для дезинфекции труб. Но для австрийского моряка в 1902 году ежедневные пол-литра винного рациона, булькающие в его оловянной кружке, имели почти ритуальное значение. На протяжении полугода вдали от дома, во время качки среди холодных серых брызг Южного океана, это вино станет напоминать им далёкую солнечную родину ароматами сосен и лаванды, как жидкая квинтэссенция далёкой Далмации.

Помимо всего прочего, после нескольких месяцев в море вино оставалось единственным в нашем рационе, на что мы ещё могли смотреть с некоторым удовольствием. Остальная примитивная морская провизия вызывала скорее отвращение. Пища в плавании считалась хорошей, если её можно жевать и проглатывать, не обращая внимания, что ешь. Если еда привлекала внимание — значит, скорее всего, испортилась.

Наконец, за два дня до отплытия, погрузка припасов завершилась. Теперь начиналась уборка корабля — мытьё и чистка грязи, накопившейся за время в порту, приготовление к торжественному выходу в море. В основном это оказалось отвратительной работой. Мы, кадеты, сменили молотки для очистки ржавчины на жесткие щётки и проволочные мочалки, постоянно ходили с мокрыми коленями, соскребали с палубы въевшуюся грязь и смолу, красили палубу и деревянные поверхности.