Вячеслав Софронов - Непоборимый Мирович

– Скоро Нарва?

– Должно быть, скоро уже, ваше сиятельство, – поспешно отвечал тот и поправлял полу мехового плаща, коим были укрыты ноги главнокомандующего.

– Жжет внутри, ох, как жжет, – жаловался вслух Апраксин и тянул руку к серебряной фляжке, лежавшей рядом на сиденье.

– Поостереглись бы, ваше сиятельство, – нерешительно предостерегал адъютант. – Квас поостыл, как бы хуже не было.

– Взял бы да и погрел, – раздраженно отвечал Апраксин, желая хоть как-то дать выход накопившемуся за дорогу раздражению и недовольству, возникших вследствие поступления внезапных распоряжений к нему о срочном прибытии в Петербург. Не проехали еще и четверти пути, а тело уже ныло, немела левая нога, простреленная когда-то дурной турецкой пулей.

Зачем только он принял назначение на пост главнокомандующего в этой войне с пруссаками? Все канцлер Бестужев, друг называется! Наговорил, надул в уши про свои баклуши, мол, и воевать-то совсем не придется, Фридрих испужается и миру запросит. Нет, не таков Фридрих, чтобы от войны бегать. Он спит и во сне видит, как всю Европу завоюет, главным ее императором станет. Так он и испугался некормленых русаков, у которых одно ружье на двоих, и то старого образца.

Все-то у нас на авось да небось поставлено: «Бог не выдаст, свинья не съест». С пруссаками воевать – то тебе не с турками-агарянами, которые ни дисциплины, ни воинского строя сроду не знали, а воюют толпой, десятеро против одного. А с пруссаком маневр нужен, рекогносцировку знать надобно. А кто тому обучен? И десятка знатоков не наберется. Зато каждый офицерик из себя полковника, а то и генерала мнит. Молодежь особливо стала непочтительна, приказы обсуждать изволят, перечат даже. Научили их на свою голову.

Как возроптали все, когда он приказал отступить после Гросс-Егерсдорфа, а не двинуться на Кенигсберг, как они, умники молодые, за лучшее почитали. Не в том воинское искусство состоит, чтобы за неприятелем гнаться сломя голову, как гончая за зайцем несется. Нет, думать надо о сохранении армии, как обмундировать и накормить ее, раненых безопасным путем в Россию переправить, не дать заманить себя куда ни попадя, чтобы потом быть разбитым в пух и прах. Потому и не пошел на Кенигсберг, а повернул к Тильзиту, чем и поверг в немалое изумление генерала прусского, Левальда, кинувшегося следом. Да поздно! Возле Тильзита тот догнал было арьергард русский, прижал к Неману, ан нет, вывернулись, успели переправиться через реку по трем мостам, ушли в Литву и Курляндию, где на зимние квартиры и встали.

И в самый раз. Тогда же такие дождища пошли, что не приведи Господь в чистом поле этакую непогоду встретить, а уж о войне и вовсе думать нечего. А вслед за дождями и морозец подоспел. Забудь до весны нос высовывать из домов.

Все бы, глядишь, и обошлось, как он задумал – подал бы прошение на высочайшее имя об отставке по болезни, приключившейся с ним в Пруссии, сдал бы армию, вернулся к Рождеству обратно домой. Повоевали, и будя. Пускай молодые себя покажут, а он к своим пятидесяти годам уже всякого нагляделся, и ядра и пули на него в достатке сыпались. Хватит, пора на покой, время пришло и о душе подумать.

А тут эта бумага – прибыть в Петербург немедля. Чего-то там умники Шуваловы задумали, какой-то хитрый финт опять выкинули. Все-то им граф Бестужев покою не дает. Мечтают сковырнуть его, чтоб лишь им одним, Шуваловым, к императрице доступ иметь, на ушко свои речи нашептывать. Все им мало, мало! Скоро всю Россию под себя подберут, своей вотчиной сделают. Вот ведь напоследок прислали от своей Конференции решение: «Левальду в случае перехода Немана подать к баталии повод, а сыскав его, атаковать…» – по памяти повторил про себя фельдмаршал присланный из столицы указ. Мало того, столичные умники додумались приказать ему высадить в Пруссии десант! Во имя чего он должен отправлять людей на верную смерть накануне зимы в самую непогодь? Чтобы они там, в Петербурге, могли потом отписать союзническим дворам, что все возможное предпринято и исполнено?

…Война эта с самого начала не занравилась Степану Федоровичу: обмундированы войска абы как, оружие старое, изношенное, чиненое-перечиненое, припаса к пушкам не больше, чем по двадцать выстрелов на орудие. А о довольствии солдатском и офицерском и говорить нечего: сыщи, где хочешь, и тем корми восемьдесят тысяч человек. Деньги на покупку пропитания и корма для коней обещали из столицы неоднократно, да у нас в России, как известно, обещанного три года ждут.

А пруссаки у себя дома, их всякий накормит, от дождя укроет, на постой пустит. И местность они знают как собственный двор: где лес, где ручеек, где ключи чистые. Дома, одно слово. А ты иди туда, не знаю, куда, и повоюй их всех до полного изничтожения.

Нет, царь Петр не так войну вел. Хоть и был строг, и генерала иной раз в простые солдаты разжаловать мог, но сам до всего собственной головой доходил. И Миних, при котором он, Апраксин, служить начинал, не с кондачка решения важные пронимал, а поначалу все изучал, продумывал, как говорится, десять раз отмерь, а потом только резать начинай. Очаков брали – несколько долгих лет из боев не выходили. Так он, Миних, обо всем в первую голову сам думал, не ждал, когда ему из Петербурга умники свою бумагу с указкою пришлют. Тут же, в Прусской кампании, шагу не дают ступить: им оттуда, со столичных дворцов, виднее, куда идти с войском требуется.

Но более всего вызывали у Степана Федоровича опасения письма, что он вез с собой, запрятанные глубоко в походную сумку, где лежали наиважнейшие карты и документы разные. Письма те были от жены наследника Петра Федоровича, Екатерины. Пустяшные письма. Разве баба чего умное написать в состоянии? Интересуется здоровьем фельдмаршала, куда войска направляются, были ли сражения или готовятся таковые. Забыл бы давно о них, но вот переправлялись они не самой Екатериной в действующую армию, а вместе с иными посланиями от канцлера Бестужева, и если бы не подпись «Екатерина», то и значения им никакого бы не было.

Но сколько раз уже убеждался Степан Федорович, что канцлер запросто так и чиха не сделает. Какую-то собственную выгоду соблюдал он в том, переправляя письма от молодого двора. Иной раз и приходила ему мыслишка лихая в голову – бросить те письма в костер походный и из памяти вон. Но нет, что-то сдерживало, не давало избавиться от них. Все же рука жены будущего наследника, не какой-то там писаришка бумагу марал, а особа царственного рода. Время придет, он их сыну своему передаст, чтобы хранил как память. Вот из-за этих писем и неспокойно у фельдмаршала на душе, ох, как неспокойно! Чего-то там, наверху, затевается в очередной раз, и он для них всего лишь пешка в большой игре, пальцем щелкнут, ногтем придавят, и… мокрое место останется лишь от боевого генерала.