Альфред Мейсон - Четыре пера

— Ты боялся опозорить меня? Стала ли я каким-то образом причиной твоей отставки?

Фивершем посмотрел ей в глаза и солгал.

— Нет.

— Если бы ты не был помолвлен со мной, ты все равно подал бы в отставку?

— Да.

Этни медленно стянула с руки перчатку. Фивершем отвернулся.

— Видимо, я похожа на твоего отца, — промолвила она, — потому что тоже не понимаю.

В наступившей тишине Фивершем услышал, как что-то катится по столу. Обернувшись, он увидел, что на ее руке нет кольца, оно лежало на столе, поблескивая камнями.

— И всё это... всё, что ты рассказал мне, — воскликнула она вдруг с очень серьёзным лицом, — ты хотел от меня скрыть? Жениться и скрыть, если бы не получил эти три белых пера?

Слова чуть не сорвались с ее губ с самого начала, но она не произнесла их, надеясь на чудо, что у него есть какое-то невообразимое объяснение, его оправдывающее. Она дала ему возможность. Теперь же Этни столкнулась с его кошмарным предательством. Фивершем вздрогнул и не ответил, но молчание означало согласие. Этни, однако, была справедливой, и отчасти ей было любопытно: она хотела докопаться до сути, прежде чем эта мысль в ней укоренится.

— Но вчера ты собирался мне что-то рассказать. Я прервала тебя, чтобы показать почтовый ящик, — она засмеялась каким-то странным пустым смехом. — Про перья?

— Да, — устало ответил Фивершем. Какое значение имели эти настойчивые вопросы, если перья уже здесь, а ее кольцо блестит на столе? — Да, наверное, твои слова меня подтолкнули.

— Я помню, — поспешно прервала его Этни. — Про то, что мы увидимся... после. Мы больше не будем говорить о таких вещах. — Фивершем покачнулся, будто вот-вот упадет. — Я помню, ты сказал, что человек может ошибаться. Ты был прав, а я — нет. Похоже, люди могут ошибаться очень сильно. Будь добр, прими обратно свое кольцо.

Фивершем взял кольцо и, стоя неподвижно, держал его на ладони. Он никогда не любил и не ценил ее так, как в этот момент, когда потерял. Она излучала сияние, чудесная, совершенно удивительная, от ярких цветов в волосах до носков белых туфель. Непостижимо, как он вообще мог завоевать ее. Однако он это сделал, а теперь потерял.

— Это тоже твое, — прервал его размышления голос Этни. — Забери их, пожалуйста.

Она указывала веером на перья, лежащие на столе. Фивершем послушно протянул руку и тут же с удивлением отдернул ее.

— Их четыре.

Этни не ответила, но взглянув на ее веер, Фивершем и сам все понял: веер из слоновой кости был из белых перьев. Она добавила свое перо к тем трем.

Без сомнения, это было жестоко. Но она хотела поставить точку, жирную, окончательную точку. Несмотря на ровный голос и спокойное, хоть и бледное, лицо, она страдала от унижения и боли. В памяти всплывали все подробности ухаживания Гарри Фивершема, все взгляды, полученные и написанные письма, все сказанные слова. Их губы соприкасались, с ужасом вспоминала она. Этни предпочла бы никогда больше не видеть Гарри. Поэтому она добавила свое перо к тем трем.

Гарри Фивершем взял у нее перья без единого слова протеста, со своего рода достоинством, которое ее даже удивило. Все это время он не сводил с нее глаз, ответил на ее вопросы просто, в его поведении не было малодушия. Этни уже начала сожалеть о своем поступке. Однако что сделано, то сделано. Фивершем взял четыре пера.

Он держал их в своих пальцах, будто собирался порвать. Но сдержался. Он вдруг посмотрел на нее и некоторое время не спускал глаз с ее лица. Потом осторожно засунул перья в нагрудный карман. Этни тогда не поняла почему. Она лишь подумала, что на этом всё кончено.

— Пора возвращаться, — сказала она. — Мы довольно долго отсутствовали. Ты предложишь мне руку?

В холле она устало посмотрела на часы.

— Всего лишь одиннадцать. У нас принято танцевать до рассвета. Нам придется сохранять бравый вид.

И, рука об руку, они вошли в бальный зал.

Привычный ритуал сыграл им на руку. Беззаботная болтовня бального зала тут же сорвалась с губ, а лица приняли радостные выражения, так что той ночью никто в Леннон-хаусе не догадался о разорванной помолвке. Гарри Фивершем смотрел, как Этни смеется и разговаривает, как будто ей всё равно, и был поражен — ему не пришло в голову, что он и сам носит ту же маску веселости. Когда Этни промелькнула мимо под легкую ритмичную мелодию, Гарри почти убедил себя, что она думает только о танце. Она даже как будто сумела вернуть щекам румянец. Как она и предложила, оба сохраняли бравый вид. Даже танцевали вместе. Но всё это время Этни не забывала о сокрушительном бремени боли и унижения, а четыре пера жгли Фивершему грудь.

Как хорошо, что никто вокруг не знал об этих перьях. Он не мог бы приблизиться к партнерше без опасения, что она отвергнет его и с презрением о нем отзовется. Но пока он не боялся. Да, по правде говоря, ему это было безразлично, плевать, как его назовут. Он потерял Этни. Гарри смотрел на нее, а потом обводил взглядом гостей в тщетной надежде найти хоть кого-то подобного. В зале были хорошенькие, грациозные, даже красивые девушки, но Этни выделялась особой красотой. Широкий лоб, идеальный изгиб бровей, спокойные и ясные серые глаза, пухлые яркие губы, которые могли быть и нежными, и решительными, и королевская грация осанки делали ее особенной, и так будет в любом окружении. Гарри смотрел на нее с отчаянным удивлением, потому что когда-то ему выпал шанс быть с ней рядом.

Лишь однажды она не выдержала, и то только на секунду. Она танцевала с Фивершемом и, посмотрев на окна, увидела, что бледный и холодный дневной свет просачивается из-за задернутых штор.

— Смотри! — сказала она, и Фивершем внезапно почувствовал вес ее тела на своих руках. Лицо ее потеряло цвет, стало усталым и серым. Глаза плотно закрылись, а затем снова открылись. Он решил, что Этни упадет в обморок. — Утро наконец! — воскликнула она, а потом таким же уставшим, как и лицо, голосом добавила: — Но почему мне так больно?

— Тише! — прошептал Фивершем. — Потерпи немного! Еще несколько минут — совсем чуть-чуть! Он остановился и подождал, пока к ней вновь не вернулись силы.

— Спасибо! — сказала она с благодарностью, и их снова закружил яркий вихрь танца.

Странно, что он должен призывать ее к храбрости, а она благодарит его за помощь; но ирония этой удивительной мгновенной перемены отношений не тронула никого из них. Этни слишком устала от напряжения последних часов, и Фивершем понял по той ее временной слабости, по ее вытянутому лицу и глубокой боли в глазах, как глубоко ее ранил. Он больше не говорил «Я потерял её», он вообще больше не думал об этой потере. Он слышал ее слова «Но почему мне так больно?» и чувствовал, что они постоянно будут звенеть в его ушах, сказанные именно с её интонацией. Он был уверен, что услышит их в конце сквозь голоса всех присутствующих на его похоронах, и услышит в них осуждение. Поскольку это было неправильно.