Альфред Мейсон - Четыре пера

Некоторое время Фивершем ничего не видел. Затем его глаза начали привыкать к темноте, и он разглядел высокого бородатого мужчину, сидевшего на ангаребе, суданской лежанке, и двух других, сидевших на корточках рядом с ним. Человек на ангаребе был эмиром.

— Ты правительственный шпион из Вади-Хальфы, — сказал он.

— Нет, я музыкант, — ответил заключенный и радостно засмеялся, как будто пошутил.

Неджуми подал знак, и пленнику передали инструмент с несколькими порванными струнами. Фивершем уселся на землю и, медленно перебирая пальцами и тяжело дыша, склонился над цитрой и начал извлекать задумчивую мелодию. Эту мелодию Дюрранс слышал на улице Теуфикье накануне своего последнего путешествия в пустыню, а Этни Юстас играла её накануне вечером в тихой гостиной в Саутпуле. Это была единственная мелодия, которую знал Фивершем. Когда он закончил, Неджуми снова заладил:

— Ты шпион.

— Я сказал тебе правду, — упрямо ответил Фивершем, и Неджуми взял другой тон.

Он пригласил к трапезе, и Фивершему подали сырую печень верблюда, поспыанную солью и красным перцем. Редко у кого появлялся аппетит при виде такого непривлекательного блюда, но тем не менее, Фивершем стал есть, зная, что отказ будет истолкован как страх, а признаки страха могут обречь его на смерть. И во время еды Неджуми расспрашивал его самым вкрадчивым голосом об укреплениях Каира и силе гарнизона в Ассуане, про слухи о разногласиях между Хедивом и Сирдаром.

Но на все вопросы Фивершем отвечал:

— Откуда об этом знать греку?

Неджуми поднялся с ангареба и грубо отдал приказ. Солдаты схватили Фивершема и снова вытащили на солнце. Они вылили воду на веревку, связывавшую его запястья, чтобы пальмовые волокна набухли и впились в кожу.

— Говори, кафир. У тебя донесения Кордофану.

Фивершем молчал. Он упорно цеплялся за план, который так долго и тщательно обдумывал. Он знал наверняка, что нельзя ничего менять из-за страха, когда не можешь мыслить ясно. На его шею набросили веревку и подтолкнули прямо под виселицу.

— Говори, кафир, — сказал Неджуми, — так ты избежишь смерти.

Фивершем поморщившись улыбнулся и слабо покачал головой. Он удивился, что поступил так, а не упал на колени и не стал просить пощады. Еще удивительнее было то, что он не испытывал ни малейшего желания унижаться. Он задавался вопросом, правду ли рассказывают, что преступники в английских тюрьмах тихо и с достоинством идут на эшафот, потому что находятся под действием лекарств. Без лекарств он, похоже, вел себя не менее достойно. Его сердце бешено колотилось, но скорее от волнения. В этот момент он совершенно не думал об Этни, и, конечно же, страх, что его надеждам не суждено сбыться, вовсе его не беспокоил его. Ему была отведена роль, и он просто исполнял ее, вот и все.

Неджуми на мгновение посмотрел на него. Потом повернулся к мужчинам, готовым выдернуть из-под Фивершема ангареб, на котором его разместили:

— Завтра, — сказал он, — кафир отправится в Умдурман.

И только тогда Фивершем почувствовал, как веревка из пальмового волокна терзает его запястья.

Миссис Адер с некоторым беспокойством размышляла о последствиях своих разоблачений. Она не знала, какой курс изберет Дюрранс. Вполне вероятно, что он может прямо сказать Этни о своей ошибке и признать, что убедился в притворности ее привязанности к нему и реальности ее любви к Фивершему. И тогда, как бы тщательно ни скрывал он ее участие в этом открытии, вряд ли ему это удастся. Ей придется предстать перед Этни, и она страшилась момента, когда ясные глаза подруги спокойно встретят ее взгляд, а губы потребуют объяснения. И потому ее поначалу очень обрадовало, что в отношениях Этни и Дюрранса внешне не произошло никаких изменений.

Они встретились и заговорили так, будто день, когда приплыл Уиллоби, и вечер, когда Этни играла на скрипке увертюру Мелузины, изгладились из их памяти. Сначала миссис Адер испытала облегчение, но когда чувство опасности покинуло ее и она увидела, что ее вмешательство не возымело никакого эффекта, она озадачилась. Чуть позже она уже была сердита и разочарована.

На самом деле, Дюрранс решил все очень быстро. Этни хотела, чтобы он ничего не знал, для нее было утешением считать, что она осчастливила человека, к которому питает искреннюю дружбу. И Дюрранс понимал это. Он не видел причин лишать ее этого утешения — пока. Он должен узнать наверняка, что разделило Этни и Фивершема, простое недопонимание или нечто непоправимое, прежде чем предпринять намеченные им шаги, а также выяснить все о судьбе Гарри Фивершема. Поэтому он притворился, что ничего не знает, и даже забросил привычку внимательно наблюдать и оценивать, поскольку в ней больше не было необходимости. Он принудил себя выглядеть довольным, подшучивал над своим несчастьем и делал вид, что компания Этни полностью его компенсирует.

— Понимаете, — говорил он, — к слепоте можно привыкнуть и воспринимать ее как естественное состояние. Но невозможно привыкнуть к вам, Этни. Каждый раз, встречая вас, обнаруживаешь нечто новое и восхитительное. И кроме того, всегда есть надежда на исцеление.

Он был вознагражден, поскольку Этни поняла, что он отложил свои подозрения. И она отметила его неутомимую жизнерадостность в противоположность своим страданиям. А страдала она сильно. Если в один день к ней вернулась прежняя легкость сердца, присущая до прибытия в Рамелтон трех белых перьев, то теперь частично возвратилось горе, которое последовало за их прибытием. Конечно, разница была. Ее гордость была восстановлена, и у нее появилась слабая надежда, возродившаяся после слов Дюрранса, что Гарри возможно спасти. Но она снова познала долгие и бессонные ночи и безрадостную горячую боль в голове в ожидании серого утра. Ибо она больше не могла притворяться, что смотрит на Гарри Фивершема как на мертвого друга. Он был жив, и даже страшно подумать в каком затруднительном положении, и все же она жаждала знать. В действительности изредка нетерпение укрепляло ее волю.

— Я полагаю, из Умдурмана возможен побег, — сказала она однажды как можно более равнодушно.

— Возможен? Думаю, да, — жизнерадостно ответил Дюрранс. — Конечно, это сложно и потребует много времени. Уже делались попытки вызволить Тренча и остальных, но безуспешные. Сложность заключается в посреднике.

Этни быстро взглянула на Дюрранса.

— В посреднике? — переспросила она. — Кажется, я начинаю понимать. Араб, который может перемещаться между Умдурманом и египетской границей?

— Да. Обычно это какой-нибудь торговец-дервиш или купец, торгующий с племенами Судана, который проскальзывает в Вади-Хальфу, Ассуан или Суакин и берет на себя эту работу. Конечно, он сильно рискует. С ним могут расправиться в Умдурмане, если обнаружат его делишки. Поэтому неудивительно, что в последний момент он уклоняется от опасности. Зачастую он оказывается мошенником. Договариваешься с ним в Египте и передаешь ему деньги. Через полгода или год он возвращается один и оправдывается, что было лето, а сезон неблагоприятный для побега. Или заключенных строже охраняли. Или его самого заподозрили. И просит еще денег. Его рассказ может быть правдой, и даешь ему больше денег; а он опять возвращается, и возвращается один.