Юдифь Готье - Завоевание рая

Перед ним с безумными глазами и растрепанной гривой стояла на дыбах белая лошадь; в горло ее вцепилась тигрица. А на лошади, едва держась, сидела женщина, вся увешанная золотыми украшениями. Бюсси на ходу выхватил шпагу. Еще прыжок — и метким, верным движением он погружает оружие по рукоять между лопатками тигрицы. Смертельно раненное животное запрокинулось назад, изогнув свою гибкую спину; но у него еще хватило сил достать молодого человека и разорвать ему плечо ударом лапы. Несмотря на ужасную боль, Бюсси успел подхватить женщину, которую только что спас; смертельно раненная лошадь чуть не задавила ее при своем падении. Потом у победителя зашумело в ушах, по лицу и по членам пробежала дрожь, и он свалился без чувств на траву, сжимая незнакомку в своих нервных объятиях.

Прошло много часов, прежде чем Шарль очнулся. Но его сознание было смутно: его била сильная лихорадка. За обмороком последовала сонливость. Он еще не открывал глаз, и из тумана, окутывавшего его мысль, выступила лучезарная женщина, которую он едва видел, но образ которой врезался в его память, как оттиск печати на горячем сургуче. Тогда Бюсси вспомнил свое приключение; и оно показалось ему до того романтическим, что он принял его за создание своего воображения. В полудреме он продолжал произвольно развивать события. Герой видел себя бледным, раненым, быть может, умирающим на глазах у той, которую он только что спас. Он представлял себе ужас незнакомки, такой красавицы, какой ему не приходилось видеть.

Он представлял себе ее горе, ее волнение при виде бездыханного юноши, жизнь которого уходила у ее ног красными волнами. Она с отчаянием звала свиту, от которой так неблагоразумно ускакала вперед. Он видел, с какими предосторожностями переносили раненого. Потом, по прибытии во дворец (это была, конечно, принцесса), с какой поспешностью она звала брамина, привычного в искусстве лечения! Ему сделали перевязку, а она, с замирающим от тоски сердцем, ждала, чтобы тот, кто ради ее спасения, может быть, умрет, издал слабый вздох и пришел в себя. Без сомнения, она здесь в зале с прекрасным, сводчатым потолком из порфира и золота; она стоит на коленях среди подушек и подстерегает его возвращение к жизни. Ему стоит только открыть глаза — и он увидит ее.

И он их открыл. Он увидел что-то вроде сарая, слабо освещенного дымным факелом. Этот мрак был для него тяжелым ударом после его светлых мечтаний. Он с трудом поднял отяжелевшую голову, чтобы немного лучше рассмотреть окружающее. На галерее, куда выходили двери сарая, открывая перед ним звездное небо, подобно занавесу, он заметил двух людей. Сидя на корточках, они занимались едой. Он был удивлен, что эти существа как будто чуждаются друг друга и избегают встречаться взглядами. Оба они сидели на разных концах галереи, спиной друг к другу, прижимая к груди чашку, из которой ели как бы украдкой. Но то, что он видел, так мало занимало его, что он не делал никакого усилия, чтобы понять явление, и снова со вздохом уронил голову на подушку.

Тотчас один из людей бросил свою чашку, поднялся и тихими шагами приблизился к Шарлю. Увидя его с открытыми глазами, он сказал одно слово своему товарищу, который встал и бегом бросился вон. Бюсси с некоторым беспокойством смотрел на человека, стоявшего перед ним. Нагой, даже без лоскутка вокруг бедер, страшно худой, с высохшей кожей, темной, как дубовое дерево, с длинными ляжками и острыми локтями, индус имел странное сходство с огромной саранчой. Между тем он был молод. В его исхудалых чертах, в его растрепанных волосах выражалась такая покорность и такая печаль, словно над ним тяготело какое-то непоправимое несчастье. Глаза, слишком большие для этого худого лица, светились умом. Индус молчал и, казалось, ждал, когда заговорит раненый; но маркиз продолжал безмолвно рассматривать его. Тогда человек быстро обернул правую руку белым полотенцем, открыл стоявший на земле сундук и вынул оттуда серебряный кубок.

— Господин! — сказал он. — Соблаговолишь ли ты выпить этот напиток?

Но прежде чем начал говорить, он поднес ко рту дощечку, привязанную на веревочке у пояса, так что образовалось нечто вроде заслона между молодым человеком и якобы отравленным дыханием индуса. Мысль о питье объяснила раненому причину его страданий, которой он не мог понять: то была страшная жажда.

— Да, да! — сказал он.

Человек, у которого виднелись только глаза из-за грязной дощечки, протянул ему издали кубок.

— Помоги же мне! — воскликнул Бюсси, которому трудно было подняться.

Тогда глаза, смотревшие на него, приняли необыкновенное выражение: в них как будто пронесся вихрь, в котором радость смешивалась с удивлением и ужасом. Но то была только искра, которую погасила тупая покорность. Человек бросился поддерживать раненого с нежностью кормилицы. Тем не менее, пока последний пил, он отвернул от него голову, насколько мог, и даже закрыл глаза. Этот напиток показался Шарлю божественной амброзией. То была смесь снега, меда и сока незнакомых плодов, — душистое прохладительное питье, которое облегчило изжогу в горле. Глотнув его, раненый со вздохом облегчения опустился на подушки.

Бюсси хотел расспросить это странное существо, поведение которого в высшей степени удивляло его, как вдруг оно распростерлось на земле. Вошли два новых лица: один большой, полный величия, с проседью, в белой одежде, стянутой у пояса серебряным шнурком; другой бледный, с чалмой на голове, с густыми черными усами, одетый в богатую пару, затканную узорами, в которых преобладал зеленый цвет. Первый был брамин, второй — могольский доктор. Оба подошли к раненому. Брамин сел у него в ногах, на кучу ковров и подушек, из которых была сделана постель; а доктор развязывал рану.

— Попробуй поднять руку, — сказал последний.

Бюсси повиновался; но рука снова тяжело упала.

— Пошевели пальцами. Да, мускулы помяты, но не разорваны, — заметил доктор, обращаясь к своему спутнику. — К счастью, шитье мундира смягчило удар лапы и остановило когти, которые иначе могли бы проникнуть в сердце.

— Значит, рана неопасна? — спросил брамин.

— Я надеюсь, что через несколько дней все пройдет, благодаря этому бальзаму, который обладает чудесным свойством; останется разве некоторая неловкость в движениях.

Он взболтал пузырек с зеленой жидкостью, которой смочил бинты.

— Может он говорить?

— Может. Приступ лихорадки начнется позже, если мне не удастся совсем ее пресечь.

Маркиз с живым любопытством следил за этим разговором; взор его переходил с одной личности на другую. Лицо брамина ему очень нравилось: оно выражало высокое благородство и большой ум.

— Я готов говорить, сколько вам будет угодно! — воскликнул он, улыбаясь. — Ведь мне кажется, что я молчу уж Бог знает сколько времени.