Александр Зорич - Римская звезда

Диктатор Гай Юлий Цезарь направлялся в курию на очередное заседание сената.

Знамения предрекали несчастье. Жена диктатора видела дурной сон. Цезарь осознавал, что на него готовится покушение. Не может не готовиться.

В курии заговорщики нанесли Цезарю двадцать три колотых раны. Имена заговорщиков всем известны: Брут, Кассий, Каска, Требоний, Тиллий Цимбр, Буколиан и прочие.

Цезарь пришел в курию пешком. Поэтому его тело, не подававшее признаков жизни, подхватили и унесли на носилках чужие рабы. Которые, к слову сказать, после того дня бесследно исчезли.

Диктатор открыл глаза и увидел над собой человека. Человек закричал.

– Не кричи, – сказал мертвец. Пузыри крови лопались на его губах при каждом слове, сипели пробитые легкие. – Повторяю: перестань кричать и отвечай на мои вопросы.

– Хорошо… Хорошо, о царь!

– Я не царь. Где я?

– Это дом Публия Миндия.

– Почему я здесь?

– Рабы, которые несли тебя, вдруг почувствовали, что тело твое тяжелеет с каждым их шагом. Они быстро выбились из сил и были вынуждены занести тебя в ближайший же дом, где почли за честь принять твое тело.

– Что происходит в Городе?

– Большая смута. Одни хотят воздать заговорщикам почести как тираноубийцам, другие – казнить как преступников. Все заперлись по домам и ждут большой резни… Разреши, я немедленно сообщу всем, что ты жив?

– Я не жив. Это первое. Никому ничего не говори. Это второе.

– Может быть, врача?

– Замолчи и дослушай. Никакого врача. Меня нет, я умер. Именно это и должны знать в Городе. А нам с тобой надо придумать как представить народу мои похороны. Так, чтобы никто не усомнился, что сжигают тело Гая Юлия Цезаря, диктатора. Это третье и главное.

На следующий день Марк Антоний, один из ближайших соратников Цезаря, произнес речь над телом убитого диктатора. Впрочем, само тело, лежащее в гробу, толпе не демонстрировалось. Вместо него, чтобы возбудить в народе ненависть к убийцам, Марк Антоний указывал на восковое изображение Цезаря, на котором были скрупулезно воспроизведены все двадцать три раны и даже потеки крови.

Когда неистовство толпы достигло апогея, из-под земли появились двое с факелами и охапками хвороста. Посланцы Тартара швырнули хворост под помост, на котором стоял гроб с покойным диктатором.

Никто не стал задумываться над тем что это за самоуправцы и откуда они взялись. Толпа охотно поддержала их почин. Сразу же были разгромлены окрестные лавки, сломаны многочисленные скамьи и деревянные беседки. Все это свалили вокруг помоста и подожгли. В огне исчезли и гроб, и восковое изваяние диктатора.

6. Пока мой собеседник говорил – а в речах он был неспешен – я силился обнаружить в его чертах тот Цезарев абрис, который был знаком мне по многочисленным изваяниям. Дважды, когда Цезарь откидывал голову назад, задирая подбородок, и делал тяжелый кивок (обнаружилась у него такая особенность – он кивал в начале некоторых, особо значимых, фраз), мне удавалось на миг схватить нечто знакомое, нашарить взглядом выразительный некогда треугольник: две складки спускаются от крыльев носа к сомкнутым губам с капризно приспущенными уголками.

– Выбрось свой плащ. Он же мокрый насквозь, закоченеешь.

Я повиновался.

– Мне кажется, ты недоволен. Ты думаешь: «Если передо мной живой бог, он мог бы высушить мой плащ одним прикосновением десницы».

– Я, прости мою дерзость, думаю о другом. Почему ты, божественный Юлий, завещал власть именно Гаю Октавию? Ведь, наверное, после мартовских ид тебе по силам было… – я запнулся. – Ты мог… Изменить свое завещание… Продвинуть самого достойного…

– Самого достойного… Пентальфа!

Благодаря общению с просвещенным Филолаем я знал, что пентальфа – это магическая пятиконечная звезда пифагорейцев. Собственно, именно пентальфа висела над входом в запретный флигель на вилле «Секунда», где нам с Рабирием, самим того не ведая, довелось повстречать божественного Юлия.

Но какое отношение имеет золотая звезда к преемнику диктаторской власти? Мне оставалось лишь робко вопрошать:

– Прости… что?

Цезарь тихоя рассмеялся.

– Тебе ведомо, должно быть, что в мире божественного всякая вещь не зрима и не осязаема, но представлена внечувственным симболоном. Вещь несовершенна и обречена смерти, симболон же идеален и вечен. Пентальфа – симболон человека. Всякий раз, когда я впускаю в свой ум пентальфу, я смеюсь. Столь велико несходство между симболоном человека и любым из живущих людей. Теперь я отвечу на твой вопрос: не мы выбираем достойных. Но достойным зовется тот, кого назначит она, пентальфа.

7. Я, Публий Овидий Назон, рос в счастливую пору, когда пламя великой смуты ушло на Восток, в пределы фараонов, а затем и вовсе погасло.

Божественному Юлию достались времена мятежные и страшные. Ловкий демагог одной речью на форуме мог сжечь дотла город. Сокровищницы магнатов приводили в движение армии. Пылала Италия, пылал мир.

Сам Юлий был мятежник, сам служил ликом ужаса. Диктаторская власть была нужна, чтобы покончить с гражданскими войнами, но получить власть можно было лишь в гражданской войне.

На четвертый год войны Секст и Гней, сыновья погибшего Помпея Великого, взбудоражили Испанию и грозили Цезарю тринадцатью легионами.

Сыновей Помпея требовалось изловить и умертвить.

В который уже раз Цезарь возглавил войско и повел его на север.

Ливни шли страшные. Казалось, от небес откалываются пласты льда и, догоняя друг друга в пути, сшибаются, разваливаются, разжижаются и рушатся на землю. Вода падала не каплями, а цельными кусками, вперемешку с ледяной крошкой, снегом, мертвыми птицами. Ветер подхватывал хлюпающую мерзость, нес над землей, разбивал о стволы деревьев, о лошадиные морды, о зачехленные щиты…

Помпеянцы отступали. Армия Цезаря преследовала их, каждый день натыкаясь на горячие руины: враг твердо постановил для себя сжигать все города и селения.

Наконец, Цезарь вышел к зажатой между холмами и пригорками Мундийской равнине.

Впереди, по левую руку, стоял город Мунда, дальше по дороге – Осуна. Оба города избегли огня – в них стали вражеские гарнизоны.

Выяснилось, что на противоположном конце равнины расположился главный лагерь сыновей Помпея. И более того: перед рассветом разведчики сообщили, что республиканцы выходят из лагеря и строятся в боевые порядки.

Враг устал убегать и отважился драться.

Лагеря противников разделяли пять миль и противнейший ручей в центре равнины. Перейти его вброд не составляло особого труда. Но противоположный берег был сильно заболочен и кое-где порос терновником.

Переправиться, сохранив строй, казалось задачей невыполнимой.