Юлия Гнатюк - Деревянная книга

Лицо старого волхва потемнело и стало походить на лики святых, изображенных на хоругвях княжеского воинства. Некогда блиставшие золотым шитьем, они закоптились и посуровели в дымных пожарищах, в которых горели дома, кумиры, а часто и сами поганые, бывшие еще недавно братьями, сестрами и соплеменниками тех, кто их нынче испепелял.

– Так речешь, старый, гибнет Русь? – спросил князь, перехватив долгий взгляд волхва. – Это дикарство гибнет, необразованность, варварство. Будет новая Русь, сильная, просвещенная. Так что конец, Мечислав, твоему Перуну. Забудут люди деревянных кумиров, а ваших имен и вовсе никто не узнает, словно и не было вас, волхвов, никогда на земле. Это не меня, а вас поглотит беспросветная ночь забвения. Так что смотри, как твоя идольская Русь кончается, как боги твои, кои защитить себя не могут, заполыхают жарким пламенем. Принесем им последнюю жертву! – князь рассмеялся короткими плевками язвительного смеха, краем глаза продолжая наблюдать за стариком, желая уловить в нем искры гнева либо ненависти.

– Идолы – не боги, – так же скорбно спокойно ответил Мечислав. – Богов убить невозможно. Вечны Хорс и Перун, Яр, Купало, Лад и Даждьбог. Много раз умирала Русь, но столько же раз возрождалась снова, потому как больше смерти самой она презирала рабство. А теперь, когда Русь огречится, когда отнимете вы у славян их гордость, славу и богов пращурских и поселите рабство в их душах, ослабнет великая Русь, раздробится в междоусобицах и не сможет устоять против полчищ врагов бесчисленных. Нападут они, как саранча, и покроют землю, и заставят славян склонить голову. И долго одно ярмо сменяться другим будет. Так предрекли боги.

Одначе из всякой грязи, из навоза, может быть прекрасный цветок взращен. И сколько бы ни умирала Русь, какой коростой ни покрывалось тело ее, все равно из семян Сварги небесной станут произрастать сыны Перуновы, внуки Даждьбожии, ибо мы дети Света. Будут жечь нас и убивать силы темные, но не будет переводу нашему племени, потому как бог наш – это Правда. Из рабства простолюдина угнетенного, из родов княжеских, боярских и царских, из недр самого воинства христианского, из епископов и монахов всегда найдутся люди с честью, чей бог – Правь истинная. И чем дале лихие ветры разметут русичей от земли своей, однако и там, в чужедальних странах, станут рождаться дети Перуновы, хоть и говорить они будут на чужих языках, и ликом на нас не будут схожи. Открыто сие мне богами, и да свершится так! И это все, что я хотел сказать тебе, княже. А теперь – прощай! Оставайся с делами рук твоих…

Старик повернулся и прямым, чуть припадающим шагом, как будто он скинул тяжесть всех годов, носимых на плечах, направился в сторону своей избушки.

Князь поднялся с колоды. Тотчас к нему подскочили охоронцы.

– Прикажешь схватить его, княже?

Владимир медлил, он все еще был под впечатлением разговора, но потом вспомнил, что волхв должен зреть уничтожение своих кумиров.

– Возьмите… – сказал он.

Десятник махнул, и два всадника, гарцевавших неподалеку, тотчас сорвались с места и преградили старику путь конскими крупами. Сытые красивые кони танцевали под седлами, в которых сидели ладно скроенные рослые гридни: чернявый и синеокий. Чернявый помахивал плеткой.

Старик поглядел на них, погладил лошадиные морды и вдруг, согнувшись, поднес к губам как-то по-особому сложенные ладони и исторгнул из горла крик, похожий на рев голодного медведя.

Все лошади на поляне вздрогнули, некоторые резко дернулись с места, нервно запрыгав спутанными ногами. А два коня молодых дружинников, дико оскалив зубы и выкатив полные ужаса глаза, взвились свечками вверх и кинулись прочь с такой быстротой, что гридни вылетели из седел и рухнули на траву, не успев ничего сообразить. Старик спокойно продолжил свой путь к избушке.

Владимир громко захохотал: сцена показалась ему забавной.

Гридни опомнились и, пристыжено вскочив, кинулись за стариком и настигли его почти у самого порога, одновременно схватив сзади за руки и привычно заламывая их за спину. Посох выпал. Но тут старик неожиданно сделал резкий шаг назад и присел, одновременно вращаясь вокруг себя. Каким-то непонятным образом в конце этого замысловатого движения он, поднявшись, оказался лицом к лицу с юношами, руки которых теперь были переплетены и лишали их всякой возможности двигаться. Резко выдохнув, будто опуская тяжелый колун на неподатливую колоду, старик закончил свое движение таким сильным толчком, что дружинники, перекувырнувшись в воздухе, отлетели в высокие заросли крапивы за углом избушки.

Дверь из крепких дубовых досок закрылась за стариком, и толстая перекладина изнутри прочно преградила путь напрошенным гостям.

На сей раз князя взяла досада. Он крикнул, чтоб гридни перестали ломиться в дверь, раздумывая, что предпринять.

В этот момент с другого конца поляны послышался шум и женские отчаянные вопли.

– Девки убегли! – крикнул кто-то. – Держи их!

Произошло это, когда женщин освободили от пут, чтоб те могли поесть. Плеснув горячим варевом в лицо охраннику, они рассыпались, убегая в спасительную лесную чащу. Дружинники ловили их, били по лицу, хлестали вожжами, снова скручивали и бросали в повозки, усилив охрану. Однако кое-кого недосчитались, а иных догнали быстрые стрелы воинов. Эти дочери Лады предпочли в женихи смерть вместо унижения и неволи.

За суматохой никто сразу не заметил, как над избушкой старого волхва поднялась первая почти незаметная струйка дыма. Обратили внимание уже тогда, когда из-под кровли и всех щелей стал выползать, все сгущаясь, душистый дым из целебных трав и выдержанного смолистого дерева, из которого была срублена избушка. Ни криков, ни стонов – ничего не услышали воины даже тогда, когда дым перешел в огонь и загудел, разгораясь в огромный жаркий костер. Пламя это в ярком свете дня казалось почти прозрачным, словно призрачный дух самого Солнца опустился на землю, чтобы забрать своего сына.

Некоторые из дружинников суеверно перекрестились.

Лицо князя исказила гримаса злобной досады. Зачем он не приказал убить старика сразу? Зачем выслушивал его бредни? А теперь его слова в памяти, как последний плевок, за который уже не поквитаться.

«Горше всего, что не выполнил я завета Святославова, не уберег вас, детей его, от Лиха злосчастного. За то нет мне прощения. Как предстану я перед ним? Что скажу в оправдание? Но что скажешь ему и ты в час свой смертный? Ты опорочил нашу веру человеческими жертвоприношениями, потому что думал не о вере, а о власти. Так и новое божество притягательно для тебя великолепием и силой, которые эту власть освящают. Тот, кто видел в Перуне только деревяшку, не узрит ничего и в Христе.