Юлия Гнатюк - Деревянная книга

– Держи Светозарку! – крикнул Микула пожилому вою, – гляди, чтоб на землю не упал, затопчут! – а сам встал грудью перед ним, отражая сыплющиеся удары.

Когда дружинники разогнали печенегов, и он понял, что выполнил свою работу, силы оставили Микулу. Он едва держался в седле.

– Соберите раненых и убитых, – тихо вымолвил он посеревшими от усталости губами. Но люди уже занимались этим, им помогали дружинники. Микула тяжело слез с коня и опустился на побитую траву. Из лесу показались повозки, едущие за ранеными.

Боярин Корень стоял у поля сечи, с которого выносили на щитах раненых, а убиенных складывали на огромные кострища, чтобы сжечь их в очищающем огне, а прах развеять по этому полю. И хотя теперь уже возбранялось так делать, боярин решил поступить по прежнему обычаю, так как жаркий день скоро коснулся бы разложением прекрасных лиц верных соратников и простых мужиков, которые дрались как львы, и в этот миг не было между ними различия, как и не будет такового на небе.

Печенегов же оставляли валяться, чтоб их поганые тела жрали дикие звери, и вороны выклевывали очи, позарившиеся на русскую землю.

Златоликий Хорс клонился к земле, освещая розовыми лучами страшное поле, где сама Смерть-Мара бродила между тел, касаясь их костлявой рукой, а мерзкий Яма пил их кровь и отнимал их жизнь. Многие раненые, но еще живые воины прикладывали к своим ранам землю, чтоб после смерти предстать перед Мором и Марой, и Мара сказала бы:

– Не могу взять того, кто наполнен землей, ибо он теперь неотделим от нее.

И чтобы боги также сказали:

Ты русич и пребудешь им, ибо взял землю в раны свои и принес ее в Навь. [26]

И тогда слетала с небес Перуница, и несла рог славы погибшим за родное Отечество.

Ибо каждому павшему на поле битвы Перуница дает испить воды живой, и испивший ее отправляется в Сваргу на Белом Коне. А там Перунько его встречает и ведет в благие свои чертоги, где он пребудет до часа Оного, пока не обретет новое тело. И так будет жить, радуясь, присно и во веки веков. [27]

А Жаля с Кариной [28]стенали над убиенными и плакали так горько, как, может, никогда еще не рыдали. Ибо они видели не только смерть русов на этом поле, но и ослабление Руси, и многую кровь, пролитую в междоусобицах, когда брат восстанет против брата и будет заключать союзы со злейшими врагами против собственных сыновей, отцов и сородичей. И те, павшие, уже не услышат плача Жали и стенаний Горыни, и Перуница не принесет им питья бессмертия, ибо падут они в войнах неправых, братоубийственных, и имена их забудутся, либо станут упоминаться потомками, как хула.

Костры догорали. Микула еще раз пошевелил веткой жар, сгреб тлеющие головешки на средину, и огонь сразу набросился на предложенный корм, облизывая древесину горячими языками.

– Завтра поутру снимаемся, отче, – вопросительно утвердительно произнес он. Старый Велимир молча кивнул. Микула встал.

– Пойду, стражу проверю…

Обойдя два поста и направившись к третьему, он услышал голоса. Дозорные не пропускали кого-то, а показавшийся знакомым голос требовал вести его «до главника Микулы».

– Кто там? – окликнул Микула.

Приблизившись, он различил в темноте силуэты человека и лошади.

– Это я, Вьюн, не признаешь? – отозвалась тень усталым голосом. Луна вышла из-за облаков, и Микула увидел Вьюна, который едва стоял на ногах, держа под уздцы великолепную белую лошадь в богатой сбруе с двумя переметными сумами позади седла.

– Ну, пошли, обопрись на меня, – Микула подставил крепкое плечо. – И почто ты в лесу шастаешь, печенеги еще могут тут ховаться, какие поразбегались, люди лихие, а ты еле живой… Отлежаться надо, горячая твоя голова, – мягко выговаривал он.

– Затем и приехал… – слабо отозвался Вьюн и закашлялся, с трудом превозмогая боль в ушибленной груди и спине. После напряженного пути его подташнивало, и кружилась голова.

Вернувшись в лагерь, Микула поручил Вьюна женщинам, ухаживавшим за ранеными, и они стали поить его отваром трав. Через некоторое время Вьюну полегчало, и он подозвал Микулу.

– Сниматься думаете? – он кивнул на уложенные телеги.

– На заре, – ответил Микула, – а что?

– А то, что надобно коней забрать, повозки, припасы кой-какие, у вас же женки, дети, скот домашний…

Микула вопросительно поднял бровь.

– Боярина Кореня повеление, отблагодарить вас за помощь, за смелость вашу, за то, что столько жизней положили ради дела святого.

– Лепшие мужики полегли… – Микула прикрыл глаза рукой.

– Печенежских коней после битвы целый табун насобирали, и телеги обозные, – продолжал Вьюн. – Вот и посылает Корень вам все необходимое для пути долгого…

Микула молчал, осмысливая услышанное. Он уже забыл, когда в последний раз ему или его людям оказывалась боярская милость, да и не любил он милостей с чужого плеча, поэтому к словам Вьюна отнесся настороженно.

– А я, коли дозволишь, с вами поеду, – добавил тот.

Микула удивился еще более:

– Так что ж это, прогнал тебя боярин, или как? Ты ж всю сечу, почитай, спас…

– Да кто тебе речет, что прогнал? Напротив, отблагодарил, – вон коня какого дал, и в сумах кое-что имеется, – лукаво подмигнул он.

– Тогда я ничего не разумею. Совсем ты меня запутал, Вьюн, одним словом! – досадливо воскликнул Микула.

– Погоди, я растолкую. – Вьюн собрался с мыслями. – Я у боярина давно служу, – начал он. – Однажды их дружина в Нов-граде стояла. Я тогда мальцом еще был, дружинником мечтал стать. Да все смеялись надо мной: мал я был, худ, да еще и скрюченный, как стручок перечный. Понимал, что такого меня не возьмут на службу, потому возле дружинников вертелся, чтоб хоть коней их погладить, чтоб накормить их, почистить дозволили, а всадникам седло или шелом подать. Некоторые прогоняли, подзатыльники отвешивали, а я все равно приходил. А потом как-то боярин Корень меня заметил, порасспросил кое о чем и велел меня с собой на учения брать. Дружинникам потеха – покатываются, глядя, как я меч двумя руками едва поднимаю, а большой щит меня и вовсе с ног валит. Но, видя, с какой охотой я за все брался, стали кой чему подучивать, а боярин все за мной зорким оком следил, видать, узрел нечто, одному ему ведомое. В общем, оставил меня при дружине и всерьез за мое обучение принялся: бегать заставлял в полном снаряжении, в воде плавать, с тростинкой на дне реки часами сидеть, ужом ползать, через канавы-ручьи перепрыгивать. И, надо сказать, выправился я, из тощего да скрюченного в нормального человека оборотился, хоть ростом невелик и в плечах неширок. Однако многие не умели делать того, чему я выучился. Потому и в изведатели меня боярин определил: прост, неприметен, везде пройду, все разузнаю.