Сергей Малинин - Георгий Победоносец

После княжич подробно и весело рассказывал, как ходил с посольством во фряжские земли. Про что ни говорил, всё у него выходило смешно да забавно, будто и не по государевой службе ездил, а потехи ради. Никите, однако ж, было ясно, что смешит его Ярослав нарочно, чтоб и товарища детских игр повеселить, и государевых секретов, упаси бог, по неосторожности не выдать. Оттого было и обидно, и горько: что ж это за жизнь такая? Двадцать лет — возраст, в коем недорослю давно пора мужем стать, славу родового имени укрепив и приумножив. Вон Ярослав по посольским делам уж в таких краях побывал, про какие Никите только понаслышке ведомо; Егорка Хлопушин, хоть и недруг с детства, а погиб завидно. Он ведь хоть ума и невеликого, зато силы изрядной. Небось легко не дался, дал татарве отведать русской силы! Даже Ваньке Долгопятому применение нашлось, а он, Никита, ровно пятое колесо в телеге — ну, никому не надобен!

Будто угадав его мысли, княжич перевёл разговор на Никиту. Спросил, что он, дворянский сын Зимин, далее делать намерен — неужто так и станет дома сидеть? Имение-де у него небольшое, всю жизнь с него никак не прокормишься, так не пора ль и о государевой службе подумать?

Тут Никита и не сдержался, сказал всё как есть: мол, в какой угол ни ткнёшься, в чью дверь ни постучишь, всюду от ворот поворот. Не токмо бояре, но и дьяки приказные нос воротят, будто от прокажённого. Хоть волком вой от такой жизни, ей-богу!

Ярослав с малолетства умом был скор да изворотлив, а служба в Посольском приказе его в тех похвальных качествах только укрепила. Мигом смекнул, откуда ветер дует, и прямо Никите сказал: тут, мол, Долгопятого рука чувствуется. Как Бог свят, без него не обошлось!

Никита и сам не раз так же думал, да что толку? Плетью обуха всё одно ведь не перешибёшь, да и доказать ничего нельзя… Однако княжич, не токмо в заграничных, но и в московских делах зело сведущий, глаза ему до конца открыл. «Ты что, — сказал, — Никита Андреев сын Зимин, белены объелся? Нешто неведомо тебе, что у государя каждый верный да сметливый человек на счету? Не слыхал разве, что царь худородных привечает, казной да землицей жалует, ежели служат справно и душой ему прямят? А ты нешто не таков? Что у тебя, клеймо на лбу аль, как у Ваньки Долгопятого, вместо головы горшок с гороховой кашей, из коего, что слово вылетело, что ветер, который от гороху происходит, — всё едино? Ах, говоришь, не таков ты? Тогда тебе на государевой службе самое место! А что носы воротят, то, известно, Долгопятого работа. Экий, прости господи, аспид выискался! Ведомо, тебе его ни стороной обойти, ни верхом перепрыгнуть невмочно. Однако ж, друже, шила в мешке не утаишь и воду в решете не удержишь. Правда — она всегда себя окажет, а кривде рано или поздно конец придёт. Сыщется и на Долгопятого управа. Я-то на что? Найдётся у меня с кем про тебя переговорить, а нет, так прямо к государю пойду. Ударю челом, открою ему глаза, как иные ближние бояре об деле его радеют. А то батюшку попрошу, он к тебе с добром…»

И ещё прибавил княжич: «Дурак ты, Никита Андреев сын, что до сей поры молчал. Давно б уже по Кремлю с головы до ног в шелку да бархате похаживал и Долгопятому свысока на плешь плевал. От него-то, старого борова, государству пользы никакой, только тем и держится, что перед государем ужом пресмыкается и завсегда допрежь иных угадывает, чем царю угодить: шуткой ли насмешить, поддакнуть, когда надобно, а нет, так и хулу на того, кто ему не люб, государю в ухо нашептать. Пёс он, а не боярин, позор для всего боярского рода! Но ты не робей, — сказал княжич Ярослав, — мне этого пса стороной обойти, да так, чтоб он и не сведал и гавкнуть не поспел, — раз плюнуть».

После таких разговоров княжичу поутру и говорить ничего не пришлось про свои спешные дела — Никита сам домой рвался. За ночь он успел обдумать слова друга и, опричь всего иного, понял, с чего вдруг отцу загорелось сей же час, не откладывая, продать Долгопятому Лесную. Ведь сколько лет упирался и слышать про то не хотел, а тут вдруг возьми да и уступи! Неспроста это было, и, поразмыслив, Никита без труда угадал нехитрый отцов замысел: променять деревеньку с холопами на то, чтоб могучий сосед снял с него, Никиты, осаду, бросил ему в поступлении на службу препятствовать. Нужно было спешно увидеться с отцом и пересказать ему свой разговор с княжичем: авось передумает, не станет продавать деревеньку. Ведь ежели продаст, а Долгопятый его обманет, совсем разориться можно! Но теперь, чуя за плечами поддержку старого друга, который, как было Никите доподлинно известно, слов на ветер не бросал, молодой Зимин летел домой, как на крыльях.

Сразу после полудня добрался. Выехал на лесную опушку, откуда вид на всю деревню с барским домом на горке открывался, глянул и сразу не понял, в чём загвоздка. Сердце стукнуло тревожно, а голова никак в толк не возьмёт: что ж не так-то? Аль не хватает чего?

Пригляделся и понял, чего не хватает. Дома отчего не хватает, вот чего.

Частокол на месте, хотя, похоже, и не весь. Ворота, как всегда в дневное время, нараспашку. А дома не видать, только серый дым редким столбом над горкой стоит, ровно там, на горе, землянка, в коей сказочный великан огонь в очаге разжёг и похлёбку себе на вечерю готовит.

Мигом сердце захолонуло. Понял: беда! Мало было на их с отцом головы напастей, так сюда ж ещё и пожар! Ведь дотла всё сгорело, как есть дотла! Ах ты, Господи! На всё Твоя воля, однако ж и бес, гляди, не дремлет…

Пустил коня вскачь и, пока скакал до деревни, думал: «Ничего, переживём и это. До зимы отстроиться можно, на то и Степан с его артелью, с голоду тож не помрём, особенно если Ярослав не обманет, замолвит словечко. А Ярослав не обманет; государева служба, считай, в кармане. До весны как-то протянем, а там, глядишь, и случай отличиться перед государем явится, и станет совсем хорошо…»

Вокруг пепелища собралась, пожалуй, вся деревня. Бабий плач был слышен ещё от деревенской околицы, а когда Никита подъехал ближе, причитания эти перешли в протяжный разноголосый вой, словно вокруг обгорелого частокола стояла не людская толпа, а стая голодных волков. По дому, пусть себе и хозяйскому, пусть даже и хозяина жаль, потому что хорош да добр, так не голосят. Сердце у Никиты совсем сжалось, обратившись в тяжкий холодный камешек, что лежал в груди, леденя нутро и мешая свободно дышать. Едкий запах гари лез в ноздри; люди, завидев его, не кланялись, как обычно, а валились на колени, и Никита с ужасом разглядел, что многие лица, и не токмо бабьи, мокры от слёз.

На скаку спрыгнув с седла, кинулся в ворота, за которыми виднелись лежащие беспорядочной дымящейся кучей горелые брёвна да головешки. Кругом суетились закопчённые, закуренные, чёрные, как эфиопы, мужики, плескали на головешки водой, и те шипели, фыркали горячим едким паром. Прямо под ноги, едва не опрокинув, кинулся и распростёрся ниц какой-то человек в распоясанной, кое-где прогоревшей насквозь, а на груди рассечённой наискосок и окровавленной рубахе. Приглядевшись, Никита не враз узнал ключника Матвея.