Сергей Малинин - Георгий Победоносец

— Торопишься, стало быть? — с нехорошей усмешкой, напомнившей Степану то, как медленно и плавно показываются из мягких подушечек острые кошачьи когти, сказал Голый. — И то верно, чего время тянуть? Дело-то к ночи… Поплакать с тобой предлагаешь? Что-то не вижу я, чтоб ты зело убивался, Никита сын Андреев. А?..

— А я не баба, чтоб на миру голосить, — резко ответил Никита. — И ты, сотник, не поп, чтоб я перед тобой исповедовался. Или сказывай, зачем явился, или скатертью дорога. Принять, как надлежит, я тебя, сам видишь, не могу, а попусту языком чесать мне ныне недосуг.

— Торопишься, — повторил Голый. — Э-эх, милай, что с того, что я не поп? Ныне на Москве такие места имеются, где люди всю свою подноготную безо всяких попов выкладывают. Такое про себя сказывают, чего ни один поп на исповеди не слыхал. Туда-то мы тебя, болезного, и доставим. Ну как, не раздумал торопиться-то? А то, может, ещё чуток попусту языки почешем?

Никита вскинул голову.

— Меня в расспросную? — изумился он. — За что?

— А тебе то неведомо? — в свой черёд изумился сотник. — Ай ли? Ну, коли желаешь, скажу. Проведал царь-батюшка, что задумал ты, дворянский сын Зимин Никита, отца своего, дворянина Андрея Савельева сына Зимина, смертью извести…

Толпа дружно ахнула, и ошеломлённый Степан услышал, как заплакала какая-то баба.

— Что-о?! — возмущенно, с угрозой воскликнул Никита, схватившись за саблю.

Два дюжих стрельца, спрыгнув с коней, ловко ухватили его за локти, силой заставив вложить клинок обратно в ножны. Никита рванулся, но стрельцы держали крепко.

— Дивно тебе? — посмеиваясь, говорил Голый. — Вот и государь подивился: как же так, говорит, разве же такое возможно, чтобы сын родному отцу смерти желал? Зело осерчал, даже глядеть боязно… Скачи, сказал, Василий, предупреди сие лихое дело, избавь отца от лютой погибели, а сына — от тяжкого греха. Вот я и прискакал. Да, видать, не поспел…

— Думай, что говоришь, сотник, — сквозь зубы процедил Никита. — То навет облыжный, пустой. И, мнится, доносчик мне ведом.

С этими словами он повернулся и посмотрел на возок, где по-прежнему сидел, развалившись и плавными движениями оглаживая бороду, боярин Долгопятый. Лицо Феофана Иоанновича выражало приличествующую случаю скорбь с примесью лёгкого недоумения: он будто никак не мог взять в толк, как это дворянский сын отважился на такое кровавое злодейство.

Рядом с возком на рыжем битюге расселся похожий на копну Иван Долгопятый с богато изукрашенной пищалью поперёк седла — ровно на войну собрался, бирюк толстомясый. Толстое румяное лицо лоснилось от довольства, пухлый красногубый рот так и норовил расплыться в ухмылке. Степан закусил губу, не замечая, что руки сами собой стиснулись в кулаки. Эти двое, отец и сын, как пара жирных стервятников, не усидели дома, явились поглядеть на позор и погибель ненавистных им соседей.

Донос настрочили они — в том Степан ни единого мига не сомневался. А только что-то было не так с этим доносом, что-то не давало покоя, скребло изнутри и теребило, будто словечко, что вертится на самом кончике языка, а никак не вспоминается.

И тут Степан понял, что это было. Он, крестьянский сын, грамоте не учился, а уж про придуманную древними эллинами науку, именуемую логикой, и вовсе отродясь не слыхивал. Однако, проведя всю жизнь на земле, с глазу на глаз с деревьями, птицами и иными Божьими тварями, накрепко усвоил, что существует определённый порядок вещей, установленный самим Господом, и нарушить этот твёрдый порядок человеку не под силу. Весна не наступает перед зимой, как и осень не предшествует лету. Сперва на ветке появляется почка, после неё цветок, и только потом — яблоко; сперва сверкает молния, а уж потом гремит гром, и дыма без огня тож не бывает.

А что вышло с тем доносом? Доносчик оболгал Никиту с головы до пят, возведённая им напраслина не лезла вовсе ни в какие ворота, и, будь Андрей Савельевич жив, от напраслины той в миг единый не осталось бы камня на камне. Одного словечка хватило б, чтоб с доносчика за такую кривду в застенке шкуру живьём содрали.

Стало быть, доносчик загодя знал, что напраслины его никто не опровергнет. Никита скажет, что в доносе нет ни слова правды, да кто его слушать-то станет? Любой холоп в поместье Зиминых подтвердит, что отец с сыном жили душа в душу. Да кто холопов спрашивать будет? Много ль им, смердам, про барские дела ведомо?

Знал загодя… То-то, что загодя! Пепелище ещё дымилось, ещё никто толком не понял, жив Андрей Савельевич или нет, а донос уже лежал у царя на столе. Будто доносчик всю ночь, глаз не смыкая, глядел в волшебное золотое блюдечко, по коему хрустальное яблочко катается, и всё, что в доме Зиминых стряслось, в том блюдечке видел.

Сотник сказал, и Долгопятые ещё сто раз повторят: мол, не поспели вперёд беды забежать. Поздно донос пришёл, и, покуда мы до места добрались, на пепелище уж и уголья остыли. Опередил нас, скажут, лиходей, исполнил свой чёрный замысел. Умер Андрей Зимин, а стало быть, в том доносе каждое словечко — правда…

Государь тому, может, и поверит, а вот Степан Лаптев в такую напраслину поверить не мог. Сроду он не верил в то, чего не бывает. Ишь ты, Никита отца убил! Рыбы посуху пошли, мышка в камне утонула, а в небе вместо солнышка, луны да звёздочек ясных калачи да бублики висят…

Словом, как ни крути, выходило одно: кто донос писал, тот и Андрея Савельевича извёл. Долгопятые? Скорей всего, они. А только Степан — не боярин злой, и напраслину на людей возводить ему не хотелось. Не знаешь наверняка — зачем говорить?

Однако ж и молчать было нельзя. Промолчишь — увезут сейчас Никиту, бросят в застенок, а там уж палач заждался. Дыба у него в исправности, крючья да клещи до блеска начищены, в жаровне уголья тлеют… Жутко!

Смерда слушать сотник, конечно, не захочет. Да что сотник? Он человек служилый, подневольный. То не он решает, а царь. Стало быть, надобно к царю идти. Дорога до Москвы недалёкая, знакомая, в Кремль всех без разбору пускают, а вот уж там, внутри, самая-то работа и начнётся. Князья да бояре в таких делах друг за друга горой стоят, так и норовят мужиков-челобитчиков перехватывать и в застенках своих томить, плетями да батогами отбивая охоту царю на господ жаловаться. Ну, да делать нечего, придётся рискнуть. Не за себя ведь просить-то станешь, а за господина, облыжно оговорённого, за друга своего, Никиту Зимина, коему и без той напраслины от жизни порядком досталось…

Посему, сколь ни хотелось ему немедля опровергнуть напраслину, он заставил себя молчать. Тем более что вокруг него уже слышались удивлённые и рассерженные возгласы мужиков да баб, кои так же, как он, не могли поверить в вину Никиты. Шум нарастал; стрельцы слегка наклонили пики, по толпе пробежал испуганный ропот, и стало тихо, только всхлипывали бабы да тяжко, как кузнечные меха, вздыхали мужики.