Сергей Малинин - Георгий Победоносец

Поглядел Степан на храпящего челядинца, подумал: нетто удавить сонного, чтоб после языком не болтал? Мимоходом подивился, откуда у него в голове взялась эта грешная мысль, но тут же удивляться перестал: а откуда бы ныне у него иным мыслям взяться?

Пьяного он, конечно, пощадил. И не потому, что пожалел иль побоялся грех на душу взять, а потому, что понял: грех тот пустым, бесполезным окажется. Дворовый, когда проспится да вспомнит, чего незнакомому мужику во хмелю наболтал, рот свой на семь замков запрёт и слова о том не проронит. До смерти ведь запорют, ежели сведают, сколь сору он из боярского терема вынес! Посему пусть его живёт, коль ему с таким грузом на совести живётся.

Могилу безымянную искать не стал: опасался, что приметят и, чего доброго, раньше срока изловят, да и сказать покойнице нечего. Клятвы произносить да кресты целовать — этим пущай бояре да дворяне занимаются, кои ни кебе и никому иному без крестного целования не верят, да и с целованием верят не до конца — больше вид делают, а у самих непременно камень за пазухой да фига в кармане. А Степан, мужичий сын, не таков; ему и без клятв ведомо, что не успокоится, пока вороги лютые, через которых жена его, лебёдушка белая, лада ненаглядная, в великом грехе да нестерпимой муке без покаяния умерла, чашу свою горькую до дна не выпьют. Вороги те сильны, ему не чета, и очень может статься, что не он их, а они его погубят. Так на что обещанья давать, коль не ведаешь, сумеешь ли выполнить? Уж после, когда всё кончится, можно будет и могилке поклониться, а пока дело делать надобно.

На обратном пути опять услышал он за поворотом дороги тяжкий конский топот и в кусты нырнул. Проскакала мимо конная стража, а меж стражниками углядел Степан знакомый расписной возок. Ванька Долгопятый в возке развалился и пьяным голосом срамную песню орёт, а на козлах сидит его прихвостень. Личина носатая золочёная на солнце так и сверкает, перья птичьи на ветру трепещут, и вблизи видать, что они уж не такие белые, как раньше, — обтрепались, посерели, а кое-где на них и бурые пятна засохшей крови виднеются. Демон и есть.

Как Степан тогда в кустах усидел, на дорогу не выскочил, про то одному Господу Богу ведомо. Усидел, однако ж, вытерпел — счастье ещё, что терпеть недолго пришлось. Пронеслись вихрем, будто и впрямь из чёртова пекла вырвались, пылью обдали, топотом оглушили и исчезли, будто их и не было. Степан зубы до хруста стиснул, из кустов на дорогу выбрался и дальше пошёл.

Домой, в Лесную, вернулся уж затемно. Покидал в котомку, что нашлось в избе съестного, взял топор, лопату да нож, с коим, бывало, отец на охоту хаживал. Добрый нож, с таким хоть и на медведя идти, и топор добрый — тот самый, которым Степан не одну избу срубил. А только мнилось, что не рубить ему больше изб, и петухов на оконных наличниках тож боле не резать.

Собрал, стало быть, всё, что надобно, а после факелом, с коим по сараям да кладовкам шарил, соломенную крышу подпалил — сперва на избе, после на сарае. Дверь хлева пинком отворил и факел на сеновал бросил — гори ты ясным пламенем, прежняя жизнь! Ежели самое дорогое, чем душа была жива, из сердца с кровью вырвали, так и иное всё пущай горит, никому не достаётся!

Уж на опушке спохватился, что икону Николая-чудотворца и иные, числом три, в горящей избе оставил. Глянул назад, а там уж и крыша провалилась, искры столбом в чёрное небо взвились. На деревне гомон, беготня. «Пожар! — кричат. — Горим!» Повернулся Степан ко всему этому спиной и прямиком в лес зашагал.

Так-то вот и завёлся в окрестностях Свято-Тихоновой обители вор, коего боярин Иван Феофанов сын Долгопятый долго ловил, да так и не поймал.

Являясь ко двору и вообще бывая в Москве, боярин Иван Феофанов сын Долгопятый оставлял своего шута дома, в деревне. Прежде всего, к государеву двору со своим шутом ходить не принято, да и выдумка с перьями царю могла не понравиться, ибо то была его, великого князя Ивана Васильевича, выдумка, пускай себе и давняя. Скажет: что, мол, боярин, с царём равняться вздумал? Сперва шута своего царским шутом нарядил, а после шапку Мономаха примерить захочется? А может, ты и ныне того желаешь, да не сказываешь?! Ступай-ка, боярин, к Малюте Скуратову, ему-то поди всё как на духу выложишь…

А то ещё велит Акиму личину поднять, показать лицо. А там-то!.. Ноздрей нет, вырваны ноздри, зато клеймо — вот оно, посередь лба красуется. Ещё того чище выйдет. Скажет: так будь ты, боярин, со своим шутом на одно лицо! Лют государь, и чем дальше, тем лютее, с него поди и не такое станется. Заклеймит, обезноздрит и зашлёт, куда Макар телят не гонял, а земли псам своим злобным, опричникам, раздаст. Ладно ль то будет, гоже ли? Нет, ну его к шуту, того шута, пущай лучше дома сидит, вшей у себя в каморке ногтями давит!

Тем более что шут из него не таков, каков боярину надобен. Все его шутки — не шутки, а насмешки злобные, да не над кем иным, а над самим боярином! Царёвы шуты его величество этак же потешают — лепят ему в глаза правду-матку, всё, о чём князья с боярами по углам шушукаются, пересказывают, да ещё, бывает, и от себя прибавят. Царь-батюшка послушает-послушает, а после ну шутов своих бить-колотить! Поколотит — весел ходит; стерпит, воли рукам не даст — ну, ровно туча грозовая!

А Иван Долгопятый и терпеть насмешек над собою не хотел, и шута своего, Безносого Акима, колотить побаивался. Ведал потому как, что сие за птица — шут, что по наследству от отца покойного достался. Не шут он, а пёс, и не пёс, а волк приручённый, который верен хозяину до той поры, пока ему самому того хочется. А ежели что не по нём, прыгнет, зубищами щёлкнет, и дух из тебя вон!

К тому ж до Москвы дорога прямая, открытая — полями бежит, редкие рощи да перелески стороной огибая. И людно на ней, и лиходейства никакого давненько не замечалось — пожалуй, с тех самых пор, как Безносый Аким со своей ватагой в здешних краях орудовал. Этот-то мог купеческий и даже царский обоз у самой городской заставы отбить и целым в лес убраться. А ныне на московской дороге спокойно, и телохранитель в золочёной личине боярину ни к чему — хватит и малого числа обычной конной стражи. Можно б и вовсе без стражи, да чин не дозволяет.

Эх, чин! Казалось бы, повезло тебе родиться сановитым боярином — живи да радуйся! Ан нет. В последние годы как раз боярский чин мало-помалу сделался главной докукой, из-за которой, не любя и побаиваясь своего жуткого шута, Иван Долгопятый берёг его как зеницу ока. При дворе сделалось совсем уже неуютно, прямо-таки страшно, и всё время было такое чувство, будто ступаешь по тонкому льду, который хрустит, трещит, прогибается под ногами и вот-вот совсем провалится. Действовать, говорить и даже просто молча стоять на приеме у царя ныне следовало с умом и большой осторожностью. Посему отцовский шут, бывший каторжник, лесной разбойник и морской пират, человек без роду-племени, не ведающий грамоты и за всю жизнь не заучивший ни одной молитвы, стал для боярина умом, коего у него самого недоставало.