Юлиан Семенов - ГОРЕНИЕ. Книга 1 — 2

Когда Турчанинова отправили по связи к границе, Дзержинский вызвал на явку Варшавского.

— Я прошу тебя, Адольф, устроить мне встречу с редактором «Дневника». Как договоришься, немедленно уезжай. Встретимся в Стокгольме на съезде. Я буду добираться туда через Россию — рисковать на западных границах нет смысла. На востоке меня не ждут.

— Добрый день, господин Штыков. Мне передали, что вы согласны побеседовать со мною…

— Господин Доманский?

— Очень приятно, присаживайтесь, пожалуйста. Чайку не изволите ли?

— С удовольствием.

Редактор «Дневника» позвонил в колокольчик, чудо какой звонкий, нравится господину Штыкову Родиону Георгиевичу звонить в колокольчик, поднимать его над головой, слабо помахивать кистью, быть во всех своих движениях, в интонации голоса небрежно доброжелательным, чуть уставшим, а потому весьма значительным.

Вошедшей секретарше распевно сказал:

— Пани Галина, вы не угостите нас крепким чаем?

— О, конечно, пан редактор, — чарующе улыбнулась секретарша и стрельнула глазом в Дзержинского.

Тот сразу определил: о нем здесь говорили. Что ж, риск, конечно, но именно так задумана эта операция. Он сам просил Варшавского намекнуть главному редактору, что придет человек из подполья, близкий к руководству партии — с обыкновенным посетителем в редакции этой либеральной газеты говорить не станут, тут важно во всем искать сенсационность, журналист уровень чтит во всем и во всех. Человек из подполья — сенсационно, в духе времени, сейчас выгодно знакомство с революционерами, это дает дивиденды, газета расходится невиданными тиражами, военное положение задавило анархию, теперь культурные слои хотят читать про бунтовщиков, да и потом, власть припугнуть не грех — или помогайте нам, просвещенным, кого биржевой комитет издает, или обратимся за поддержкою к разрушителям.

— Я не спросил вас, господин Доманский, может быть, желаете перекусить? Не голодны?

— Нет, нет, благодарю. — Дзержинский чуть улыбнулся.

«Если подпольщик, то обязательно голоден, — подумал он, — и всенепременно в сапогах. Легко жить привычными представлениями, право…»

— Господин Варшавский сказал мне, что разговор будет носить практический характер…

— Да. Речь пойдет о статье, связанной с работой полицейского ведомства.

— Варшавского?

— Я сначала изложу вам фабулу, хорошо? А потом вы решите, какого варшавского ли, петербургского, а может, и вовсе какого иностранного.

— Иностранное нас не интересует, господин Доманский, мы обращаемся к российскому читателю, у нас своих забот с полицейским ведомством предостаточно.

— Что ж, прекрасно. Итак, все началось с того, что при аресте полиция избила чуть не до смерти восемнадцатилетнего юношу…

— Террориста? — Штыков перебил быстрым вопросом. — Боевика?

— Не террориста и не боевика. Члена партии…

— Какой? Социалист? Или анархическая группа?

— Юноша — социал-демократ.

— А разве социал-демократов сейчас арестовывают? По-моему, сажают в затвор лишь террористов ППС и эсеров.

— Почему вы так считаете?

— Социал-демократы, как мне сдается, лишь пропагандируют, они против террора…

— Совершенно верно. Однако за последние три месяца только в Варшаве, господин Штыков, было арестовано сто сорок три социал-демократа.

— Что?! Я могу напечатать ваши данные?

— Если сможете — бога ради, но позвольте, я закончу изложение фабулы того дела, ради которого пришел.

— Да, да, прошу, господин Доманский. Мы, газетчики, всегда норовим забежать вперед, ничего не попишешь — профессия.

— Я понимаю.

— Не все, однако, знают специфику газетной работы, не все понимают, как это трудно — сверстать номер, наполнить его интересным материалом… В этом смысле орган ваших коллег, социал-демократов, являет собою весьма интересный образец наступательной печати… Не изволите ли знать кого из их редакции?

— Имеете в виду «Червоны Штандар»?

— Да.

— Увы, — ответил Дзержинский, — я никого не знаю в этой газете.

— Поэтому и пришли с вашим материалом ко мне?

— Нет. Отнюдь не поэтому. «Червоны Штандар» — газета нелегальная, тираж ее, как я понимаю, ограничен. Ваша газета расходится широко, и прочтут ее не только фабричные рабочие, но практически вся Польша.

— Петербург, Харьков, Иркутск, Чита, Минск, — добавил Штыков. — Мы действительно читаемая газета.

— Вот видите… Итак, при аресте был избит чуть не до смерти юноша, член социал-демократической партии. Он был при смерти, однако охранка не позволяла показать его врачу. Товарищи несчастного решили помочь ему. Товарищи юноши несли ответственность по высшему счету морали: они позволили ему войти в революционную работу, хотя, наверное, не должны были бы делать этого — слишком молод.

— Простите мой вопрос: вы давно занимаетесь вашей… работою?

— С шестнадцати лет.

— Так я и посчитал. Простите, что перебил.

— Вы спросили оттого, что удивлены: тревога за судьбу юноши идет от чувства, а не от логики борьбы?

— Именно так.

Дзержинский достал из кармана письмо, которое Казимеж Грушовский смог перебросить из тюрьмы, протянул Штыкову. Тот быстро пробежал строки, посмотрел на Дзержинского, прочитал еще раз медленно, вбирающе.

— Продолжайте, пожалуйста.

Вошла «пани секретарка» с подносом: запахло лимоном. Девушка поставила чашки перед Дзержинским и Штыковым, сняла салфетку с сахарницы, озарила мужчин хорошо отрепетированной улыбкой заговорщицы и неслышно вышла из кабинета.

— Товарищи этого юноши, — продолжал Дзержинский, — решили вырвать его из тюрьмы, это был их долг. Не только перед несчастным, но и перед многими другими: мальчика могли довести до состояния невменяемости… Вы, вероятно, знаете, что в камере Егора Сазонова, когда тот, раненный, лежал в бреду, постоянно находился чиновник охранки. Он получил от беспамятного человека все, что было нужно полиции… Юноша мог невольно сказать то, что очень интересует охранку, и тогда число арестованных социал-демократов в Варшаве увеличилось бы до трехсот. Следовательно, товарищи несчастного юноши были обязаны предпринять свои шаги, их вынуждало к этому не только сострадание к одному, но и тревога за судьбы сотен других людей. Так логично?

— Вполне.

— Далее. Одна известная актриса…

Штыков перебил:

— Микульска?

— Одна известная актриса, — словно бы не услышав Штыкова, продолжал Дзержинский, — после встречи с нами смогла помочь несчастному юноше…

— О Микульской, — настойчиво повторил Штыков, — мы хотим дать маленькую заметку. Наш репортер, знавший ее по Вильне, рассказал прекрасную деталь: она выступала в концерте, а тогда — это было, кажется, года три назад — было запрещено петь по-польски, вы, конечно, помните… Она тем не менее спела народную песенку — сущая безделица. К ней за кулисы тут же градоначальник: «Мадемуазель, шарман, шарман, но извольте штраф пятьдесят рублей!» Микульска дала ему сотенную ассигнацию, вышла на сцену и спела другую песню, всем полякам известную, с духом бунта… Ей тогда запретили, бедной, выступать в Вильне, отец, помещик, отказал в помощи, и она с трудом пристроилась здесь… Кто-то, видимо, крепко помог.