Юлиан Семенов - ГОРЕНИЕ. Книга 1 — 2

— Что я должен сделать, чтобы вы меня отпустили? — спросил Бах, стараясь, чтобы голос не выдал его; внутри клокотало, коли б мог, не были б руки закованы, задушил, горло б перегрыз.

— Раскаяния не чую, — вздохнул Попов. — Ты говоришь, не раскаявшись. Зло в сердце держишь?

— А что ж мне, благодарить?! За ноги мои?! За синяки?! За пытки, которым безвинного подвергают?!

— Я тебе с самого начала предлагал — докажи, что не виноват. Докажи! А ты упрямился, нас в зло вводил…

«Не туда меня несет, — подумал Попов, — это я еще не пообвык. Это я еще по-прежнему, как наверху, думаю. Он же выразил согласие, это хватать надо. Только б не передумал, тварюга, лишь бы еще раз пропел. Пусть напишет только, мы потом ему пулю в затылок пустим, когда в карете повезем на допрос в охрану, мы спектакль разыграем, так разыграем, что комар носу не подточит. И морда у него к тому времени заживет и синяки сойдут».

Попов достал папиросы, сразу две, прикурил, потом одну, обслюнявленную, протянул Баху:

— Иди затянись — согреешься.

Бах хотел курить страстно, но, увидав, как полковник нарочно обслюнявил мундштук, ответил:

— Я не хочу.

— Брезгуешь?

— Не хочу сейчас. Спать хочу. На сухой кровати.

— В тюрьме кроватей нет. В тюрьме нары есть…

Попов почувствовал желание достать револьвер из кармана, вложить дуло в ухо арестанта и, как винт, ввинчивать в голову, чтоб кровь капала и чтоб он орал, душу чтоб раздирало.

«А зачем он мне, действительно, сейчас? — подумал Попов. — Он был нужен, пока Стефа жила. Хотя нет, — возразил он себе. — Я без него из каши не вылезу. Как только он свои показания даст, как только отдаст мне товарищей, я их всех под военное положение подведу, Глазову такой рапорт засандалю, что в департаменте кадриль станут танцевать от радости. Я всех эсдеков в Крае выжгу, всех до одного».

— Ладно, Бах. Переведут тебя в хорошую камеру. Но коли за сегодняшнюю ночь не напишешь мне правды — нас не вини. Готов писать или станешь время тянуть?

— То, что могу, напишу.

— А что ты можешь? Ну-ка, скажи, я послушаю.

— Вы мне вопросы поставьте, я так не умею, да и голова не варит, в чем только душа жива, ваше благородие.

— Эт-то ты хорошо заключил, э-то точно — благородие, молодец, композитор, поумнел, мозги просветлели… Ну, ответь, к примеру, какой партии ты принадлежишь? Вот только это мне ответь — больше ничего не надо.

— Не состою в партии я, напраслину не возводите.

— Не состоишь, — повторил Попов. — Ладно. Поверим этой лжи. А какой сочувствуешь?

— Рабочей.

— Так их много нынче, которые рабочими называются.

Бах не понял, что попадается, ответил:

— Рабочая одна.

— Ну, это ты имеешь в виду социал-демократическую?

— Почему…

— Значит, другие есть? Может, ты с Пилсудским?

— Ни с кем, говорю ж…

— Ну ладно. Ни с кем. С рабочей партией. Без названия. А ты как относишься к террору?

— Против я.

— Это хорошо. Молодец. А кто из рабочих партий против террора?

— Да откуда я знаю?!

— Вот чудак, Бах… Неужели трудно на мой вопрос ответить: «Состою в партии социал-демократов потому, что эта партия есть противник террора, значит, бомбы ей не принадлежат, и кому принадлежали — не знаю». Это что? Неправда?

— Правда. Только я в партии не состою.

— Хватит языком-то болтать! Мы у тебя дома, за печкой, партийную печать нашли, из дерева выточена, приклепка резиновая, на синем сукне, нет разве?

Попов поднялся с табуретки, скакнул на порожек камеры, там было сухо, вода не поднималась.

— Завтра с утра приеду. Подумай. До конца подумай. Теперь ты нас мало интересуешь, Бах. Нас теперь террористы интересуют, которые Сте… Микульскую которые загубили. Мы найдем их, композитор. Чтоб я детей лишился — найдем.

Выходя из тюрьмы, Попов поймал себя на мысли, что и впрямь думает о том, кто же убил Стефанию. Своим же словам поверил…

Гришку отпустил, велев приехать завтра к десяти часам, вошел в парадный подъезд, ощутил запах привычного тепла, лестница отдавала воском, натирали каждую пятницу; на втором этаже, у надворного советника Гаврилова, по субботам варили студень из телячьих ножек, тоже устойчивый запах. Но внезапно Попов ощутил — по-звериному, инстинктивно — что-то чужое, морозное, похожее на запах белья, которое только-только прополоскали в проруби.

За спиной кашлянули. Попов шарнирно оборотился: перед ним, скрытый ранее дверью, стоял тот, длинный, что в кабарете явился, принудил бумагу о госпитале подписать. Попов замычал что-то, полез в карман за револьвером, пальцы не слушались, тряслись.

— Я от Турчанинова, — сказал Мечислав Лежинский. — Не надо, не суетитесь, полковник.

От этого могильного спокойствия ужас объял Попова, ноги ослабли, он опустился на лестницу и кашлянул, для того лишь только, чтобы убедиться, не пропал ли голос, сможет ли звать на помощь. Голос не пропал.

— Что вам? — спросил тихо. — По какому праву?

Лежинский приблизился, достал из кармана письмо Турчанинова министру Дурново.

— Почерк узнаете?

— Темно. Не вижу.

— Я не курю…

— Что?!

— Спичек, говорю, у меня нет.

— У меня есть, — ответил Попов, думая об одном лишь: сейчас стрелять или когда услышит, чего от него хотят, а то, что хотят главного, понял, кожей прочувствовал.

Сунул сначала руку в тот карман, где был револьвер, ожидая, как поведет себя человек. Тот не дрогнул, хотя стоял рядом. «Ногой мог выбить, — мелькнуло стремительно, — поэтому спокоен».

Мысль работала быстро, четко — как раньше, до Стефы. Вот он, клин-то, только б пронесло, господи милостивый, только б прокатило, все к прежнему теперь вернется, страх тоже лечит…

Пламя спички выхлестнуло желто-синим, потом сделалось белым, холодным.

«Господин министр, о том, что творится в Варшавской охране, мне известно все», — начал читать Попов. Пробежал лист, ужаснулся написанному, потом перевернул, посмотрел, нет ли чего на обороте, спросил:

— Это часть. А что дальше?

— Дальше у меня дома.

— А что там про меня?

— Все.

— Это не разговор.

Лежинский достал из кармана еще один листок — обращение к Попову, ощутив леденящий холод бульдога, дамского браунинга: Дзержинский настоял, чтобы оружие было взведенным, в полной готовности. Мечислав тогда посмеялся:

— «Он же сейчас как тюря, он скис».

Дзержинский не соглашался, говорил, что разговор решающий и Попов будет сражаться за себя.

— «Но Турчанинов сказал, что все отдаст, не только „Прыщика“, — возражал Мечислав, — он его знает лучше нас».

— «Ты не сидел, Мечислав, — сказал Дзержинский. — Ты, к счастью, имел дела с охранниками только на воле. А я их знаю на ощупь. Я их узнал, когда они избили меня, восемнадцатилетнего, а потом бросили в ледник. Я узнал их, когда они давали мне пряник, надеясь купить после голодовки. Я знакомился с ними, когда они загоняли меня в Якутию с открытой формой чахотки — на смерть. Они разные, Мечислав, разные, но все, как один, цепляющиеся. Им без власти нет жизни, они это понимают, поэтому я и настаиваю, чтобы ты был надежно вооружен и шел на встречу не один».