Юлиан Семенов - ГОРЕНИЕ. Книга 1 — 2

— Это мне ясно совершенно. Однако, если Матушевский спросит, кто дал рекомендацию согласиться служить охране, что мне ответить?

— Ротмистр Глазов, ответите, Глеб Витальевич, дал вам такую рекомендацию.

— А коли откажусь?

— Тоже путь. Подержат вас с Гуровской в тюрьме, дадут три года ссылки, сбежите через годик, коли не прикончат, станете в Швейцарии жить. Ежели все же решите отказаться, адрес Матушевского забудьте, ладно? Его ищут.

— Я вам вот что скажу, ротмистр. Не надо считать, что перед вами сидит ничего не понимающий человек. Вернется ваш подполковник, я что, так-таки прямо ему и отвечу: «Согласен»? Он ведь мне ничего не предлагал!

— Тише. Хорошо мыслите, Ноттен, очень рапирно, я бы сказал, мыслите.

— И потом — какая будет выгода революции, согласись я с вашим предложением?

— Большая.

— Именно?

— Революционеры будут знать, чего мы хотим, кем интересуемся, что замышляем. Коли согласитесь, я дам вам пистолетик. Он хоть и дамский, но с двадцати шагов бьет наповал. Увидите слежку, поймете, что привели за собой филеров к Матушевскому — бейте. Последнюю пулю советую оставить себе: за убийство филера вас повесят. Это противно: большинство обреченных превращаются в слезливых, безнравственных животных. Последнее — он, кажется, идет — кличку себе возьмете «Красовский». Запомнили? Со мной встреч не ищите — найду сам, если что-то надо будет передать товарищам.

— Красовский? Есть профессор Красовский, — заметил Ноттен.

— Есть.

— Бред какой-то, — сказал Ноттен. — Ничего не понимаю.

— Что ж тут не понимать? Все ясно, как божий день: попались по дурости, потому что кустарем работать глупо. Надо искать выход. Вы бы его не нашли, не будь здесь меня.

— Какой вам-то смысл?

— Каждому свое.

— Что же «ваше»?

— Не обо мне речь. Я свое знаю. О себе подумайте. Сейчас в изящной словесности трудно: даровитых много, и все вокруг жареного вьются. Но все же Словацкий — один, Горький — один, Сенкевич — один. И все. Личностью себя проявить в литературе не так-то просто. А то, что я предлагаю, — ого! Грохот пройдет по миру, имя на скрижали занесут. Только торопиться не следует. И мое имя — в контексте нашего разговора — поминать никогда не надо. Погубите вы этим меня, заживо убьете. А его имя, Шевякова, — поминайте. Таких, как он, Глазов прислушался, — надо жать к ногтю. Тише…

Шевяков вошел хмурый, с пачкой папирос в руке:

— Вы унтера Кацинского присылали ко мне за табаком?

— Да, — ответил Глазов, подняв глаза. Он сразу же увидел красноту на лбу подполковника (хорошо еще не шишка, он ему дверью-то от души заехал), закашлялся, чтобы сдержать смех. Спрятав ножичек в карман, не переставая кашлять, Глазов сказал: — Мы тут с Владимиром Карловичем побеседовали дружески — я думаю, он ваше предложение примет. Как, Владимир Карлович? Ради любимой женщины, а?

Тот снова начал терзать руки, потом уронил голову на грудь — дурак не поймет, что играет, ответил тихо:

— Я должен подумать.

После того, как «Красовский» ушел, Шевяков потянулся к внутреннему телефонному аппарату, но Глазов остановил его:

— Не надо.

— То есть как?

— Вы же видели его. Спугнете человека — получите двойника. Второй раз всю идею со своей торопливостью испортите. А сие — непоправимо. Завтра обложите его, куда он денется?

Глазов играл свою игру — если он, именно он, возьмет Дзержинского и директор Департамента полиции Лопухин узнает об этом, тогда можно проситься на прием, тогда придет время умно продать свои разноцветные папочки интеллигентному человеку — тот оценит.

Один Матушевский или даже вместе с Тшедецкой ему не так нужны; сейчас ему надобен Дзержинский. Только не переторопить события — тогда надолго ничего не будет. О его личной охоте за Дзержинским не знает никто; он с Шевяковым сейчас, он открыт для коллеги, он помогает ему типографию ставить, новое дело дуть. Но сам он ждет Дзержинского: сорвется там — отломится здесь. Ждать, словом, надо, ждать, таиться, играть, хитрить, будь все трижды неладно!

— Я к пану Матушевскому, — тихо шепнул Ноттен в глухую дверь, — я Владимир Нот…

— Вы ошиблись, милостивый государь, — ответил Матушевский, стремительно глянув на Дзержинского, который стоял рядом (только-только вернулись с заседания, неужели всех взяли?!). — Здесь нет никакого Матушевского.

— Послушайте, пожалуйста, — продолжал шептать Ноттен. — Я — Ноттен, писатель Ноттен…

— Впусти, — шепнул Дзержинский.

— Надо сжечь прокламации. Там прокламации, — таким же быстрым шепотом ответил Матушевский.

— Впусти, — повторил Дзержинский, кончив рассматривать Ноттена в хитрую дверную дырочку. — По-моему, он один.

«Перехватив» на пустынной улице Гуровскую, которая чуть лишь не за полночь распрощалась с Альдоной Булгак (Дзержинский так и не появился в доме, где остановилась сестра, вопреки ожиданиям охранки, а если бы и появился, Елена Казимировна была намерена ему во всем открыться, предупредить об опасности и спросить, как ей вести себя с жандармами на будущее), Шевяков решил провести с нею решающую беседу до того, как она встретит Ноттена — чем черт не шутит, вдруг поэтишко брякнет?

Шевяков привез удивленную Елену Казимировну во двор маленького коттеджа, пропустил Гуровскую в темную переднюю, провел через большой зал, освещенный одной лишь свечой, в кабинет. Тут он принимал агентуру, на которую было решено ставить. Обставлена его конспиративная квартира была странно: мебель карельской березы, хрупкая, светлая, была явно чужеродной здесь, место ей в девичьей комнате, а не у полицейского чина, но выбирать Шевякову не приходилось: после очередного погрома вывезли из дома купца Гирша, потом уголовные арестанты отремонтировали поломанные стулья в тюремной столярной мастерской, и ночью гарнитур был привезен сюда. Шевякову гарнитур нравился он любил маленькие и хрупкие вещи.

— Присаживайтесь, Елена Казимировна. Теперь мы с вами здесь будем встречаться, чего ж народу возле Охранного отделения глаза мозолить — глядишь, кто знакомый увидит. Записку о ваших берлинских «товарищах» мы еще раз прочитали, сравнили с тем, что у нас есть, хорошая вышла записочка, все сходится, — Шевяков достал из секретера деньги, положил их на столик перед Гуровской, кашлянул. — Здесь пятьдесят рублей. Аванс, так сказать, несмотря на досадную неудачу с Дзержинским.

Он видел, что женщина не знает, как ей отнестись к происходящему. Наклонившись через столик, Шевяков потянул к себе ее ридикюль:

— Позволите?

Открыв ридикюль, он опустил в потрепанный, жалкий шелк ассигнации и, наслаждаясь, хрустко закрыл защелки, сделанные в виде двух собачьих мордочек.