Юлиан Семенов - ГОРЕНИЕ. Книга 1 — 2

— Кто вы по профессии?

— Как — кто? Путеец.

— Дадим чин начальника железной дороги, — сказал Дзержинский, — право, дадим.

Николаев открыл чековую книжку, написал сумму, протянул Дзержинскому:

— Можете не возвращать. Или уж когда победите… Феликс Эдмундович, умный вы и хороший человек, нас всех ждет хаос и гибель, гибель и хаос. И ничего с этим грядущим не поделаешь, ибо Россия ни вами, ни мною понята быть не может чертовски странная страна, в ней какие-то загогулины сокрыты, перекатываются незримо — хвать! — ан нет, выскользнули! Поразительно, знаете ли, государство пухнет, а народ слабеет. Государь боится, не хочет позволить русским осознать свою ответственность за страну, он хочет все движение, всякую мысль и деяние подчинить себе как выразителю идеи государственности — в этом беда.

— He его. Ваша. Национальный мистицизм в себе таит блеск и детскость, заметил Дзержинский. — А вы этим блеском прельстились — удобно: за тебя выдумали, сформулировали, пропечатали — прикрывайся на здоровье!

— Ну мистицизм, ну верно. Так разве не правда?

— Конечно, нет. Станете вы хозяином промышленной империи, настроите железных дорог на Востоке и Западе — тоже всё будете под себя подминать и придумаете — а может, кто другой, у вас на это времени не будет, делом надо будет ворочать, — некую концепцию оправдания промышленного централизма.

— Что предложите взамен?

— Вы нашу литературу читаете? Каутского, Люксембург, Ленина, Плеханова?

— Так они рассматривают Россию как сообщество мыслящих! А где вы их видели у нас?! Или уж берите все в свои руки поскорее и начинайте: иначе погибнет держава, к чертям собачьим погибнет, скатится в разряд третьесортных — это после Пушкина-то и Достоевского, а?!

В дверь постучались. Дзержинский ответил:

— Пожалуйста.

Вошла толстенькая немочка с пакетом.

— Это белье для госпожи, — извинилась она, — я не знала, что у госпожи гости.

— Какое белье? — не сразу понял Дзержинский.

— Три дня назад госпожа давала свое белье в стирку.

— Спасибо, — ответил Дзержинский, потом вдруг нахмурился и переспросил: Когда вам отдавала белье госпожа?

— Три дня назад, — ответила служанка. — Когда госпожа вернулась из Парижа.

— В Париж госпожа уехала недели две назад? — вопрошающе уточнил Дзержинский.

— Нет, — ответила служанка, — десять дней назад. А вернувшись, сразу же попросила взять в стирку белье…

Когда дверь затворилась, Дзержинский поднялся и спросил:

— У вас курить ничего нет?

Николаев удивился:

— Вы, сколько помню, почти не курили.

— Хорошо помните.

— Так и не курите, не надо. Пошли ужинать лучше, а? Вкусно угощу.

— Джон Иванович по-прежнему в добром здравии? — словно бы не слыша Николаева, спросил Дзержинский. — Все такой же веселый?

— А чего ему горевать? Россия с япошками завязла, родине его от этого выгода, дивиденды будут, а он деньги в калифорнийском банке держит, хоть помирать собирается при мне.

— Как вы думаете, он согласится выполнить мою просьбу?

…Гуровская вернулась сразу, как только вышел Николаев. Было поздно, и Гартинг, казалось ей, не должен прийти сейчас, да и Дзержинский, видимо, сразу откланяется.

— Ну, все хорошо? — спросила она. — Я, по правде, не хотела вам мешать, потому и ушла.

— Напрасно вы это, — сказал Дзержинский. — Право, напрасно. Тем более что путного разговора у меня не вышло.

— Кто этот господин?

— Эсер-боевик. Готовит крупную экспроприацию в Варшаве.

— Видимо, не женевский?

— Да. Он все больше в Лондоне или России. Можно я позвоню?

— Конечно, пожалуйста…

Гуровская вышла в другую комнату. Дзержинский проводил ее задумчивым взглядом, назвал телефонистке номер, потом чуть прижал пальцем рычаг, чтоб отбой был, и сказал:

— Николай? Это я. Через три дня, с московским поездом, в четвертом купе первого класса поедет дядя с багажом. Пусть его встретят на границе. Его узнают: он в красной шапочке с помпоном, плохо говорит по-русски. Он передаст красный баул Станиславу. До встречи.

Гуровская появилась через мгновенье после того, как Дзержинский положил трубку.

— Чаю хотите? — спросила она.

Дзержинский оглядел ее фигуру, лицо; вымученно улыбнулся и ответил:

— Спасибо. Я пойду. У меня что-то голова кружится.

— Так вот и надо чаю, обязательно стакан крепкого чая. Я сейчас, мигом кликну!

Дзержинский не мог подняться с кресла — его давила тяжесть: он ни разу в жизни не видал провокатора так близко.

(Когда жандармы провели по перрону Джона Ивановича, а следом носильщик поволок огромный красный баул, «Пробощ» вспрыгнул в вагон и, прилипнув к окну, тяжело засмалил папиросу.)

Дзержинский аккуратно сложил телеграмму «Пробоща», сообщавшую о задержании Джона Скотта, спрятал ее в карман и задумчиво посмотрел на Розу Люксембург, собравшую актив польских социал-демократов в Берлине.

— Вот так, — сказал Дзержинский. — Теперь понятно, от кого шли провалы в Варшаве и Лодзи. Понятно, кто погубил Мацея Грыбаса.

— Случайность исключена?

— Сотая доля вероятия, — ответил Дзержинский. — Она знала Грыбаса и, к счастью, никогда не встречала Каспшака. Может быть, поэтому Каспшак продолжает работу.

— Предложения, товарищи? — спросила Люксембург. — Какие предложения?

— Роза, — поднялся бородатый, седой — один из «стариков». — В Лодзи, Петракове и Варшаве повешены семь человек. Начинается суд над Мацеем. Наш ответ сатрапам может быть одним: казнь провокатора.

Дзержинский прикрыл веки пальцами — было видно, как они подрагивали.

— Роза, — член Главного правления был быстр, нервен — ноздри трепыхали, товарищи. Событие это чрезвычайное. «Птаха», которую мы все знали, которой помогали, готовили к экзаменам, кормили…

— Это словопрения, — перебила Люксембург. — Прошу по существу вопроса.

— Это не словопрения! Это сердце мое!

— И это словопрения, — так же сухо перебила Люксембург.

— Хорошо. Я — за немедленный партийный суд.

— Следующий?

— Суд.

— Пожалуйста, ты?

— Казнь.

— Ты?

— Казнь.

— Юзеф?

Дзержинский тяжело поднял покрасневшие веки, поднялся.

— Я против.

— Мотивация? — по-прежнему бесстрастно осведомилась Люксембург.

— Когда меня спросили: «Случайность исключена?», я ответил: «Сотая доля вероятия».

В комнате было тихо, и тишина была давящей, ожидающей, готовой вот-вот смениться всеобщим шумом. Дзержинский чувствовал это и медлил специально, чтобы заставить товарищей не столько себя слушать, сколько принять его точку зрения или уж во всяком случае не сразу отвергать ее.

— Мы уподобимся социалистам, — продолжал Дзержинский, заставляя себя говорить тихо и медленно. Он понимал, что если даст волю порыву — разыграются страсти, и он вынужден будет подчиниться воле большинства. — Суды, слежки, казни, кровь, террор — не наш метод. Если Гуровская провокатор «идейный», если она сама пришла — это одно дело, но коли юную девушку сломали, вынудили жандармы? Надо же думать реально — до тех пор, пока существуем мы, будет существовать охранка. Может быть, целесообразней быть воспитателями, чем карателями? Может быть, следует беспощадно и методично карать тех, кто есть главное зло, — охранку? Я не убежден, что бывший народоволец Лев Тихомиров сам стал нынешним монархистом Тихомировым, — его к этому привели. А жил он в Швейцарии. Кто привел? Каким образом? Сломали? На чем? Если мы убедимся до конца, что Гуровская служит охранке, наш долг заключается в том, чтобы дать ей возможность принести покаяние, открыв нам всю правду о своем падении. Если она откажется от этого — тогда мы публично оповестим о ее провокаторстве в социал-демократической прессе мира.