Юрий Трусов - Хаджибей (Роман-трилогия)

— Успокойся, старый, успокойся! С чего бы тут тебе волноваться? Все, все уже для тебя миновало!.. — тихо шептали его губы, словно он сам себя уговаривал.

За всю свою трудную жизнь он научился хорошо владеть своими чувствами. А сейчас был бессилен справиться с собой. Сердце продолжало гулко биться в груди. Глаза туманили слезы… Видно, много воспоминаний было связано у него с этим маленьким домиком, обсаженным когда-то молоденькими, а теперь уже старыми вишневыми деревьями.

Здесь, в этом домике, сразу же после взятия Хаджибейской крепости, сыграли свадьбу с Маринкой. Здесь пролетели быстрые, как ласточки, их самые счастливые дни жизни после свадьбы. Здесь она погибла из-за злодея пана…

И вот прошли годы после ее гибели, а Кондрату все кажется, когда он подходит к домику, что Маринка жива, что вдруг выйдет она на крыльцо, увидев его, весело ахнет, рассыпет тонкий, как весенняя капель, смех, озарит небо, землю, все вокруг свечением своих чуть зеленоватых, как рассветная морская волна, глаз и побежит открывать ему калитку…

Он медленно подъехал к домику. На стук лошадиных копыт на крыльцо вышла, как бывало выходила Маринка, другая женщина. Смуглая, гибкая, худенькая, лет тридцати, ниже Маринки ростом и чем-то неуловимым все же напоминавшая ее. Женщина остановилась, как вкопанная, видимо, обрадовалась и вместе с тем изумилась его появлению.

— Не ждала? — улыбнулся Кондрат, спрыгнув с коня. — Я тоже не ожидал… — Он отворил калитку и повел лошадь на конюшню.

Женщина бросилась было к нему, но он властно остановил ее.

— Стой! Не подходи, Гликерия… Неровен час — заразу от меня схватишь… Я с самого что ни на есть чумного места прискакал. Вот помоюсь, почищусь, коня приберу — тогда… А ты клич Чухраев. Они-то, надеюсь, живы?

— Живы, Кондратушка, живы… и здоровы. Дай хоть на тебя поглядеть с дороги… Соскучилась… Бог с ней, с чумой. — И молодая женщина, покраснев, несмотря на грозный вид Кондрата, припала к его груди.

— Ой, бедовая ты жинка! — сердито сказал Кондрат, освобождаясь от ее объятий, и повел коня.

Он оглянулся и заметив, что молодая женщина со слезами на глазах смотрит ему вслед, ласково сказал:

— Не серчай, Гликерьюшка… С чумой шутки плохи. Сама знаешь. Вот лучше поклич стариков да стол накрой, а я не задержусь…

Смыв с себя дорожную пыль, сбрив седую щетину с загоревших щек и надев чистое платье, Кондрат уселся с повеселевшей Гликерией, Семеном Чухраем и его жинкой Одаркой за уставленный едой и вином стол. Попивая вино, он не спеша рассказывал обо всем, что пришлось испытать за время разлуки.

— Бонапарт не только свое огромное войско к нам привел, а почти пол-Европы нагнал сюда. Силища! Понимаешь, дед? Силища…

— А наши все пятятся? — спросил Чухрай, нервно поглаживая седые длинные усы.

— Пятятся. Дерутся и пятятся… — мрачно ответил Кондрат.

Старик поднялся с табуретки. Худой, высокий, он, сутулясь, чтобы не задеть головой потолок, по-молодому заметался по хате.

Суворова Александра Васильевича на Бонапартия этого… Он бы показал ему кузькину мать… Тикал бы Бонапартии со своей силищей — только пыль столбом…

Успокойся, Семен… Сидай… Будем вино пить… А я тебя хорошей вестью порадую.

— Если доброй — сяду. — И Чухрай протянул Кондрату кружку.

Тот налил ему вина.

— Выпьем, Семен.

— Нет, ты сперва скажи, что за весть.

— Ладно, — усмехнулся Кондрат. — Слух идет, что Кутузова самым главным ставят. И хотя царь его не любит — без него не обойтись.

— Побожись! — снова поднялся со своего места Чухрай.

— Верь мне.

— Тогда давай выпьем за Кутузова! Наш он, как Суворов…

Старик опустился на свой табурет и так стукнул своей кружкой о кружку Кондрата, что расплескал вино.

Выпив, Чухрай сразу захмелел. То ли от хмеля, то ли от радости, стал целовать свою Одарку, потом Гликерию, но когда дошла очередь до Кондрата, — загрустил.

— Ты вот идешь бить супостатов, а я… — сказал он дрогнувшим голосом и по худому морщинистому лицу старого воина вдруг потекли слезы.

Одарка сразу всполошилась. Она страсть как не любила, когда ее Семен начинал волноваться. За свою долгую жизнь он много пережил и поволновался.

Кондрат и Гликерия даже удивились, как раздобревшая Одарка быстро и ловко, словно малого ребенка, вывела мужа из хаты и потянула к флигельку, что находился рядом. Там жили старики.

Оставшись наедине с Кондратом, Гликерия стала его расспрашивать, надолго ли он, и узнав, что муж через сутки должен покинуть дом, не стесняясь, заплакала.

— Снова одна остаюсь. Без тебя… Одна-одинешенька. Лучше мне от чумы сгинуть, чем одной тосковать.

Ее искреннее признание застало Кондрата врасплох. Ему никогда не приходилось успокаивать плачущих женщин. Маринка, когда он уходил на войну, никогда не высказывала своей тоски, хотя страдала при разлуке не меньше.

— Да будет тебе слезы лить. Ведь ты казачья жинка! Такая, знать, доля твоя. А я должен землю родную от ворогов защищать. Пойми, казак я, а не баба какая. Да не плачь, Гликерия, не плачь! Все хорошо обернется. Побьем супостатов и вернусь. Тогда до могилы вдвоем вековать будем.

Но его уговоры никак не могли успокоить Гликерию. И лишь когда у него иссякли все слова и он, полный жалости, стал целовать ее, она улыбнулась. Потом, лежа в постели рядом с утешенной его ласками, счастливой Гликерией, он долго не мог заснуть, припоминая все годы своей жизни после смерти Маринки. Все до самых мелочей. И удивительные события, которые соединили его с этой женщиной.

И словно в колдовском сне перед ним выплыли освещенные желтоватым пламенем фонаря ноздреватые известковые стены одесских катакомб, куда он спустился после смерти Маринки добывать золотистый камень-ракушечник, чтобы уйти от опостылевшего ему мира и от тех, кто загубил его жену, чтобы спастись от преследований полицейских ищеек.

Ему хорошо врезались в память первые дни его подземного труда. Сколько жить будет — не забыть их! И не оттого, что ноздреватый хрупкий известняк под землей рубить да пилить ему сил не хватало! Сил у Кондрата для такой работы было с лихвой.

Камень резали, как дерево, на ровные прямоугольные бруски в узких и душных галереях-катакомбах почти вслепую. Бледный язычок масляного фонаря плохо освещал сырую подземную тьму. Пропитанная мелкой известковой пылью мгла душила привыкшего к вольному степному воздуху казака. Белая жесткая пыль хрустела на зубах, оседала в груди, забивая дыхание. Низкий потолок не давал распрямиться, а в узких подземельях трудно было и плечи развернуть.

И Кондрат, любивший в работе широкие размашистые движения, чувствовал себя скованно в похожих на кротовые норы штольнях. От слепой беспросветной духоты его могучие мускулы становились вялыми, а голова кружилась до тошноты. Только гордость не позволяла Кондрату бросить эту каторжную работу — подняться из шахты на поверхность земли и попросить Чухрая, чтобы тот помог ему на корабле уйти матросом в плавание по черноморским волнам.