Юрий Трусов - Хаджибей (Роман-трилогия)

В то же время Кондрат уловил и снисходительность, будто бы теперь они поменялись ролями: Иванко по-отечески снисходительно смотрел на его слабости.

Ночью в постели с Гликерией, во время горячих ласк, Кондрат вдруг вспоминал о сыне и отворачивался к стене.

Гликерия безропотно, ничем не выдавая своих чувств, переносила внезапную перемену в настроении мужа. На все расспросы Одарки, почему она печальна, отвечала односложно, что вспоминает погибшего батюшку… С прозорливостью влюбленной женщины она проникла в самые тайные мысли мужа. Ее совсем не оскорбляла его тоска по Маринке. Эта тоска казалась ей благородной, возвышала Кондрата. Гликерия страдала от этой тоски вместе с мужем, жалела его. Она инстинктивно чувствовала, что сама жизнь да немалые труды, которые были по богатырским плечам Кондрата, могли бы излечить его от грустных воспоминаний.

Однажды Кондрат вернулся домой взволнованный и принес весть о новой войне. Он хмурился и сказал, что стыдно ему, казаку, сидеть в такое время дома и держаться за бабью юбку, что ему надобно на войну идти… Выслушав его, Гликерия тихо сказала:

— Если надобно, то иди… Не думай обо мне…

Она не знала, что двадцать два года назад в этой же комнате, другая женщина — жена Кондрата, казачка Маринка, также нашла в себе силы так расстаться с любимым.

12 июня 1812 года великая армия Наполеона переправилась через Неман и вторглась в пределы Русского государства. Царское правительство поняло, что, имея регулярную армию в пять раз меньшую, чем Наполеон, оно не сможет одолеть грозного противника. Для победы над миллионной разноязычной армией Наполеона потребовались силы всех народов, населяющих тогдашнюю Российскую империю. И хотя царское правительство пуще огня боялось своих крепостных, оно должно было перед лицом смертельной опасности прибегнуть к помощи этой народной силы.

6 июля 1812 года император Александр Первый обратился ко всему населению России с просьбой помочь регулярным войскам в борьбе с врагом и предложил организовать ополчение.

Этот манифест, обнародованный в Петербурге 22 июля, был доставлен в Одессу.

А через несколько дней герцог Арман Эмманюэль Ришелье обратился ко всем «состояниям» и национальностям с призывом так или иначе принести жертву для спасения России, Его речь, произнесенная в дворянском собрании, сразу стала широко известна всему городу. Ее обсуждали в дворянских особняках и в негоциантских конторах, купеческих лавках, на рынках, в трактирах и кофейнях.

Эта речь вызвала даже спор между Семеном Чухраем и Кондратом.

— Эка дюкошка наш противо своих французов старается, — сказал за ужином Семен.

— Он по должности обязан… Ришелье от своих французов к нашему царю бежал и ему присягу давал, — попробовал объяснить поведение герцога Кондрат.

— Значит, он паныч крученый… А крученому верь, да с оглядкой!

— Сорок тысяч рублей Ришелье пожертвовал на армию нашу. Сказывают, все свое богатство выложил — это что твой залог. По-моему ему верить можно…

— Да разве я что, Кондратко… Я тоже говорю — можно верить. Да только с оглядкой, — согласился было Семен. — Видать, он сам ополчение поведет, а?

— Может и сам…

— И тебя, значит, Кондратко…

— Может и меня, — буркнул хмурясь Кондрат и вдруг рассмеялся. — Где наши головушки не пропадали, дед?…

Смех Кондрата совсем сбил с толку Семена.

— Тут, братец, справа серьезная, а ты регочешь Как предастся дюкушка Бонапартию, так будет тебе смех. Видали мы и такое. Тикать от такого начальства надобно… Без промедления тикать подальше…

Кондрат помрачнел.

— Не, дед, тикать теперь не время… Теперь один к одному, плечо к плечу надобно строиться, не то — всех Бонапарт потопчет. Войска-то у него сколько! Полмира, сказывают, на нас погнал… Не время о бегстве разговор вести. Понял? И ты такие речи не веди…

Кондрат пришел домой повеселевший. Гликерии даже показалось, что он где-то выпил, но, поцеловав мужа и убедившись, что от него не пахнет спиртным, не выдержала и спросила о причине его веселого настроения. Кондрат не ответил, только весело подмигнул. Причина его веселья стала ей известна на другой день, когда он подскакал к дому вместе с Иванко на оседланных по-казачьи саврасых конях.

— Записаны мы теперь в ополчение, в эскадрон господина Виктора Петровича Сдаржинского, — проговорил потеплевшим голосом Кондрат неведомое ранее имя. И, спешившись, стал ласково, с гордостью поглаживать блестящие от пота серовато-стальные спины лошадей.

На стук конских копыт из хаты вышел Семен. Он долго и придирчиво стал осматривать лошадей: поднимал им мягкие верхние губы. Заглядывал в зубы. Шершавыми ладонями шлепал по упругим мускулам груди, узловатыми пальцами ощупал суставы конских ног.

— Добротные кони! Ничего не скажешь, — проговорил Кондрат.

— Не очень уж… но без изъяна. — Лукаво усмехнувшись, он поглядел на Кондрата и Иванко, снова подошел к скакунам. — Хороших коней поставил тебе Лука Спиридонович…

— А откуда, дед, ты пронюхал, что Лука дал коней? — удивился Кондрат.

— Разве я ошибся? Разве не он? — спросил Семен.

— Он. Лука. Да откуда тебе ведомо это?

— Откуда? — осклабился Чухрай. — Да я нашего Луку Спиридоновича добре знаю. Каждую его мысль наперед ведаю. Вот, Кондратко, слыхал, небось, про одного из первых богатеев нашей Одессы — купца первой гильдии Ивашко Ростовцева. Он, сказывают, еще до получения высочайшего манифеста внес на защиту отечества пятьсот рублей. Его за это дюк в пример поставил… Так что ж… Нашему Луке от Ростовцева отставать зазорно. [94] Выписка из письма Ивана Ростовцева с сохранением его орфографии: «…Ровно вижу и чувствую сердцем, что постретившимся и ныне обстоятельствам таковое пожертвование от свободных сынов Отечества к пособию государственной казни нужно, дабы же и я в числе неблагомыслящих в Отечестве не остался, для того в столь важном деле и нетребующем медленности, спешу приложить при сем остающиюся наличность от постройки моего дома пять сот рублей деньги покорнейше прошу Вашего сиятельства яко в том особое участие предпринимаете для употребления на означение потребы повелеть принять и доставить куда следует». Июня 27 дня 1812 года. Архив канцелярии Одесского градоначальника. Из «Одесской стороны», Одесса, 1812 г. А. В. Флоровский. Тем более это ему и сподручно. Из-за войны торговля почти прекратилась и на суше и на море. Корабли торговые в порту на прикол поставили. Обозы тоже снаряжать некуда. Вот Лука Спиридонович и решил тебя, Кондратко, с сыном, чтобы вы хозяйский хлеб зря не ели, на войну отправить… Вот и коней подарил… Верно?

— Верно, дед!