Юрий Трусов - Хаджибей (Роман-трилогия)

Несколько дней с увлечением он рассказывал Семену о битвах былых. О том, как вместе с сыном Иванко в разведку ходил, как рубился на тет-де-поне, как отбил две пушки…

А когда воспоминания иссякли, Кондрат замолчал и грустно посмотрел на деда Семена. Старый запорожец рассмеялся и словно желая пробудить ото сна, стал что есть силы трясти его за плечи.

— Стыдно козаку журиться, друже! Ганьба!

— Да я не журюсь, дед… Только на сердце у меня сумно. Ох, сумно! Какой год мучает распроклятая хвороба. Знаешь, Семене, особенно ночью невмоготу. Гляжу иной раз в окошко на звезды и думаю — хоть бы смерть скорей прибрала. Даже дни, когда мне привелось в тюрьме панской на цепи прикованным томиться, и то краше мнятся… Разумеешь, дед, краше…

— Разумею, друже мий… Ох, как разумею! Мне и самому привелось султанской саблей посеченному год без малого на соломе хворым валяться. А все ж я имел надежду, что одолею болезнь. И как видишь, выдержал. Вновь на коня сел. Так и ты верь…

— Какой год, дед, я уже так маюсь!

— А ты верь в силу свою природную. Ведь она у тебя запорожская — двужильная. Все равно хворь одолеет.

— Твоими бы устами, дед, мед пить, — хмуро пробурчал хворый.

— Эх, Кондратка, ослабел ты, видно. А я тебя считал духом потверже. Не гоже так! Не гоже! — Чухрай сокрушенно покачал седой, стриженной в кружок, головой и продолжал. — Слухай, козаче, нас, запорожцев ничто не сломит. Султан за ребро Байду вешал, а он смеялся. Паны нашего брата в котлах живьем варили. Кожу сдирали, на кол сажали, а запорожцы кровью своей в лицо палачам плевали. И ты, Кондратко, такой! Я тебя хорошо знаю. А коль слабину почуешь в сердце — душу песней запорожской лечи. Старинная есть на случай такой песня. Горькая — да за душу берет. И лечит, как настой полыни от лихорадки. Слухай меня и поддерживай.

Голос-то у тебя получше моего…

И Чухрай запел:

И горькая отчаянная песня, окрашенная усмешкой, наполнила тесную горенку, где лежал больной Кондрат. И через растворенное окошко вырвалась песня на двор и зазвучала далеко окрест.

Ее, ту песню, которую выводили два сильных мужских голоса, услышали и в барской усадьбе, и в селе. И дворовые, и Натали, которая раньше, за неделю до приезда Чухраев, прибыла в Трикратное. Все были удивлены, что «хворый», как называли Кондрата, спиває…

А Кондрат с Семеном затянули другую запорожскую песню.

Здесь уже образ черной хмары был иным:

Теперь черная туча — черная хмара стала символом могучей народной силы. Силы, грозной для врагов, силы, способной уничтожить их всех до конца.

Повествовала песня о победе народной над супостатами. «Видно, горе народное — черная хмара превращается порой в могучую народную силу. Видимо, горе порождает эту силу», — вечером писала в письме Виктору Петровичу Натали.

Натали привело в Трикратное желание стать помощником в трудной работе будущего мужа. Она привезла из города ларец с лекарствами: микстурами, порошками, настойками, чтобы оказывать посильную помощь больным крестьянам. Тем, кто распахивал засушливую степь, кто сажал деревья, чтобы дать тень и воду оскудевшей земле. Недаром много лет изучала она медицинские книги, вела переписку с видными врачами, провизорами. Решив всерьез попытать свои силы на ниве врачевания и просвещения, Натали прихватила с собой и буквари, учебники, тетради, чтобы обучать грамоте крестьянских детей. Сдаржинский весьма одобрительно отнесся к замыслам своей невесты.

Медицинскую практику Натали начала с посещения Кондрата. Кондрат встретил ее приветливо, как старую знакомую, но когда она предложила свои услуги врача — он недоверчиво усмехнулся.

— И, барышня, милая, меня уже немецкий врач пользовал — да без всякого толку. Он — знаменитый на весь Петербург. А вы разве поможете, коли он мне помочь не смог. И больной безнадежно махнул рукой. — Все это зря…

— Ну, напрасно вы так… Совсем напрасно! Вот у меня есть симпатическая микстурка. Ее из Петербурга выписала для вас… Самое новейшее средство! Столичные врачи уверяют, что оно непременно исцелит ваш позвоночник. Непременно! Вот примите ложечку, — Натали стала открывать изящную бутылочку. — Примите!

Но больной наотрез отказался от микстурки.

— Разве мою болезнь ложка вашего снадобья вылечит? Тут и ведро не поможет. Болезнь у меня большая. — Неловко пошутил Кондрат.

Не смогла уговорить его и Гликерия, которая поспешила на помощь Натали.

— Ну прими! Что тебе стоит, раз барышня просят… Сделай уваженье.

— Нет, жена, тут не в уваженьи дело. Я барышню давно уважаю. Я с ней с давних пор знаком. Но зря играть в это «лечение» я не горазд. Коль суждено мне сгинуть — так оно пусть и будет… Не обессудьте, — сказал он.

И Натали, увидев в его глазах глухую тоску, поняла, что просить больного бесполезно.

Она ушла от него с тяжелым сердцем. «Он исстрадался за годы своей болезни и более ни во что не верит. Он отчаялся», — думала она.

Припоминая все подробности своего врачевания, Натали вздохнула. Вспомнилось, как обойдя все хаты Трикратного, встретила там молчаливый отпор. «Лекарства они брали охотно, — писала Сдаржинскому Натали, — но не принимали. А лечиться ходят по-прежнему к знахарям, которые, надо правду сказать, лечат успешнее, чем я…

Недоверчиво отнеслись они и к моему предложению грамоте детей обучать. А одна поселянка после долгого отказа пояснила мне, „что пользы нам, барыня, от того, что мой сын будет грамотным, ведь ему все равно не миновать рабского ярма“. — Наверно, дорогой Виктор, наших жизней не хватит, чтобы вытащить крестьян из той беды, в какой они пребывают. Но я считаю, что ты прав, когда говоришь, что мы должны хотя бы помочь в этом трудном деле нашим потомкам… Встречаясь с поселянами, я поражаюсь, как в них рядом с невежеством и грубостью уживаются душевность и красота. Недавно я познакомилась с украинскими песнями. Одна из них „Ой з-за гори чорна хмара“ особенно запомнилась мне своей глубиной и силой. Слушая ее, я ужасалась, как мало знаем цы свой народ. Сколько удали и сколько горя звучало в словах этой песни.

О, когда же горе — черна хмара, исчезнет? Когда силы народные станут неодолимы? Я верю, что придет это счастливое время. Верю!

Извините, дорогой Виктор, за это сумбурное письмо, но я не могу не поделиться с вами взволновавшими меня впечатлениями…»