Густав Эмар - Том 12. Масорка. Росас

— Что делаете, вы, неблагоразумный, неосмотрительный молодой человек, легкомысленный, как все молодые люди?

— Сеньор, если вы не уйдете, я позову на помощь.

— Хорошо, я ухожу, неопытный и мнительный молодой человек!

Но вместо того, чтобы направиться к дверям, дон Кандидо подошел к балкону, откуда была видна хонда, и, заметив, что там уже никого более не было, он почувствовал, что его мужество вновь возродилось.

Повернувшись, он протянул руку, чтобы проститься с чиновником, но последний, убежденный в том, что дон Кандидо убежал из Ресиденсии [67] Ресиденсия — дом умалишенных. , остерегался пожать руку посетителя.

— Прощайте, ветреный молодой человек, новичок в школе жизни! Пусть Бог воздаст вам и вашей почтенной семье за ту услугу, которую вы оказали мне.

Дон Кандидо важно спустился с лестницы, в то время как чиновник смеялся, смотря ему вслед.

Но едва почтенный учитель чистописания прошел один квартал, как новая толпа федералистов, обогнув колледж, направилась туда и очутилась лицом к лицу с ним.

Дон Кандидо одним прыжком соскочил с тротуара и, взяв шляпу в руку, стал отвешивать им глубокие поклоны.

Федералисты, у которых было, правда, более желания завтракать, нежели заниматься учтивостью, продолжали свою дорогу, предоставив дону Кандидо приветствовать их, сколько его душе угодно.

Почтенный профессор, чувствуя головокружение и усиленное биение в висках, с крупными каплями пота на лице повернул наконец на улицу Виктории и остановился у той самой двери, где наши читатели встретили его первый раз, то есть у дверей дома Мигеля.

Минуту спустя наш несчастный секретарь входил в кабинет своего прежнего ученика, которого он застал удобно развалившимся в кресле и спокойно читавшим знаменитую «Торговую газету».

— Мигель!

— Сеньор!

— Мигель! Мигель!

— Сеньор! Сеньор!

— Мы погибаем.

— Я это знаю.

— Ты знаешь это и не спасаешь нас?

— Я стараюсь.

— Нет, Мигель, нет, у нас нет времени.

— Тем лучше!

— Как тем лучше! — вскричал широко раскрыв глаза дон Кандидо, и упал на софу.

— Я вам говорю, сеньор, что в трудные минуты лучше кончить все скорей.

— Но кончить хорошо, ты хочешь сказать?

— Или дурно.

— Дурно?

— Ну, да! Худо или хорошо — окончить сразу все же лучше, чем проводить свою жизнь, подавая одну руку добру, а другую — злу.

— И это зло будет состоять в том…

— В том, что нам, например, снесут голову.

— Пусть ее сносят у тебя и твоих заговорщиков, очень хорошо, но у меня, человека спокойного, невинного, смирного, не способного причинять зло преднамеренно, предумышленно, с…

— Сядьте, мой дорогой учитель! — произнес молодой человек, прерывая дона Кандидо, который встал во время разговора.

— Что я сделал? Что такого, чтобы очутиться в том положении, в котором я нахожусь, подобно хрупкой лодке, разбиваемой бурными волнами океана?

— Что сделали, вы?

— Да, я!

— Тота! Вы в самом деле ничего не сделали?

— Нет, я ничего не сделал, сеньор дон Мигель; настанет время, когда моя связь с тобой разрушится, порвется: я преданнейший защитник самого знаменитого из всех ресторадоров света. Я люблю всю высокоуважаемую семью его превосходительства, как люблю и уважаю другого сеньора губернатора, доктора дона Фелипе, его предков и всех его детей. Я хотел…

— Вы хотели эмигрировать, сеньор дон Кандидо.

— Я!

— Вы! Это преступление против федерации, за которое расплачиваются головой.

— Доказательства?

— Сеньор дон Кандидо, вы решительно стремитесь быть повешенным кем-либо.

— Я?

— Я жду только, чтобы вы мне сказали кем: Росасом или Лавалем. Если первым, то для того, чтобы быть вам приятным, я сейчас же отправлюсь к полковнику Соломону, если же вторым, то подождите два или три дня, когда генерал Лаваль вступит в Буэнос-Айрес, тогда, как только представится случай, я поговорю с ним о секретаре сеньора дона Фелипе.

— Итак, я человек, попавший в воду?

— Нет, сеньор, вы будете человеком на воздухе, если будете продолжать говорить глупости так, как вы делаете это постоянно.

— Но, Мигель, сын мой, разве ты не видишь моего лица?

— Вижу, сеньор.

— Что же ты видишь на нем?

— Страх.

— Нет, не страх, нет, а недоверие, вследствие странных впечатлений, господствующих надо мной в настоящую минуту.

— Что такое?

— Идя сюда от губернатора, я встретился с людьми, которые показались…

— Кем?

— Дьяволами в образе человеческом.

— Или людьми с видом дьяволов, не правда ли?

— Что за вид у них был, Мигель! Что за вид! И при этом у них были длинные ножи. Способен ли кто-нибудь из этих людей убить меня? Как ты думаешь, Мигель?

— Не думаю, что вы им сделали!

— Ничего, ничего! Но предположи, что они спутают меня с другим и…

— Ба-а! Оставим это, дорогой учитель, вы сказали, что пришли ко мне прямо от Араны, не так ли?

— Да, да, Мигель.

— Ну, тогда у вас была причина прийти сюда.

— Да.

— Какая же она, друг мой?

— Я не знаю, не хочу этого говорить. Я не хочу более ни политики, ни сообщений!

— Так вы пришли сделать мне сообщение о политике?

— Я не говорил этого!

— Держу пари, что в кармане вашего сюртука находится важная бумага.

— У меня ничего нет.

— Я тем более готов держать пари, что, на выходе отсюда, вас может обыскать какой-нибудь федералист, чтобы посмотреть, нет ли при вас спрятанного оружия, найдя эту бумагу, он убьет вас немедленно!

— Мигель!

— Сеньор, дадите ли вы мне или нет те бумаги, которые принесли с собой?

— С одним условием.

— Посмотрим, что за условие.

— Чтобы ты более не требовал от меня нарушения моего служебного долга.

— Тем хуже для вас, потому что Лаваль будет здесь раньше, чем через четыре дня!

— Как! Ты откажешься признать те громадные услуги, которые я оказал делу свободы?

— Да, если вы остановитесь на половине дороги.

— Ты думаешь, что Лаваль вступит в город?

— Он для того и пришел.

— Ну, между нами говоря, я также думаю; вот почему я и пришел к тебе. Есть кое-какая перемена.

— В чем? — быстро спросил молодой человек.

— Возьми и прочти.

Дон Мигель, развернув бумагу, поданную ему доном Кандидо, начал читать:

«Сан-Педро, 1-го сентября.

Два дня тому назад Маскарилья двинулся вперед с тысячью человек, чтобы овладеть пуэбло [68] Пуэбло — селение. , но жители выказали необычайную решительность, и он был отброшен; у него было одно орудие, полтораста пехотинцев и около шестисот пятидесяти кавалеристов. Атаку он произвел сразу с двух сторон. В одно мгновение он уже достиг площади, но был отброшен нашим огнем. Потеря была в сто человек.

Прилагаю к этому списку копию депеши, полученной мною от генерала.