Джордж Фрейзер - Записки Флэшмена

Можете представить, как провел я ту первую ночь в Шенхаузене. Хотя я здорово набрался к тому моменту, когда Берсонин с Крафтштайном отволокли меня в кровать и стащили с ног сапоги, ум мой оставался слишком ясным: я лежал, полностью одетый, вслушивался в завывания ветра в башенках, смотрел на тени, отбрасываемые трепещущим огоньком свечи на высокий потолок, а сердце мое колотилось так, словно я бежал что есть духу. Комната была промозглой, как могила, но с меня градом катился пот. Как же, черт возьми, так получилось? И как, черт побери, мне теперь быть? Я по-настоящему рыдал, проклиная тупость, благодаря которой меня занесло в Германию. Сидел бы себе сейчас дома, развлекался с Элспет, подтрунивал над ее толстокожим отцом и не знал бы больших неприятностей, чем представлять эту медвежью семейку в обществе; вместо этого я оказался в уединенном замке в окружении пяти смертельно-опасных чокнутых, втягивающих меня в сумасшедшую авантюру, которая неизбежно закончится виселицей. А если я воспротивлюсь или попробую удрать, они задушат меня с легкостью, с какой прихлопывают муху.

Впрочем, как это бывало всегда, пока я клял себя последними словами, ум мой уже пытался уловить хоть малейший луч надежды, любую соломинку, за которую можно ухватиться — если ты трус до мозга костей, то в минуты крайней опасности твой мозг может работать просто с запредельной четкостью. Бисмарк сказал, что до этой идиотской свадьбы еще шесть недель, это значит, остается четыре-пять недель до того момента, когда мне нужно будет занять место Карла-Густава. За это время много воды утечет. Как бы ни была бдительна и умна шайка Бисмарка, она не сможет наблюдать за мной неотрывно — за четыре недели наверняка выдастся минутка, которой такому поднаторевшему уклонисту, как я будет достаточно, чтобы сделать ноги. Лошадь — вот что мне нужно, и еще один взгляд на солнце или звезды, и я не сомневался, что месть Бисмарка не угонится за моим страхом. Одному Богу известно, как далеко отсюда до границы, но желание спасти свою шею заставит меня скакать быстрее любого всадника на свете. А уж свою шею я всегда почитал достойным сохранения объектом.

Вот так и провел я ту веселенькую ночку, изобретая сумасбродные планы спасения — каковое занятие время от времени перемежалось кошмарами, в которых Бисмарк заставал меня как раз в момент осуществления этих планов. Я, разумеется, понимал, что это все пустая трата времени: человек, способный разработать столь изощренный и продуманный план, ни за что не предоставит мне и тени надежды на бегство. А еще у меня было смутное подозрение, что, даже улучив шанс для побега, я буду дураком, если попытаюсь им воспользоваться. Эти парни ни перед чем не остановятся.

Это подтвердилось в первое мое утро в Шенхаузене.

Верзила Крафтштайн поднял меня на рассвете, и пока я влезал в сапоги, в комнату вбежал Руди — свеженький и весело насвистывающий — чтоб ему пусто было.

— Приятно ли изволило почивать, ваше высочество? — говорит он. — Надеюсь, ваше высочество хорошо отдохнули после путешествия.

Я сухо ответил ему, что не в настроении для комедий.

— Ах, какие уж тут комедии, — отозвался он. — Самая настоящая драма, и, если ты не хочешь, чтобы она переросла в трагедию, лучше принять ее как данность. С этого момента вы — Ваше Высочество принц Карл-Густав, особа королевской крови и помазанник Божий. Понимаете о чем я? Вы говорите по-немецки, и никак иначе — вашим датским мы займемся безотлагательно — и вести себя вы должны как подобает члену правящего дома Дании.

— Сказать легко, — буркнул я. — Я даже не знаю как.

— Верно. Но мы вас научим, ваше высочество, — заявляет он, и на этот раз в глазах его не блеснули веселые искорки. — Так. Первое, что нужно, это придать соответствующий вид. Крафтштайн, приступаем.

И вот, не взирая на мои протесты, Крафтштайн усадил меня в кресло и принялся за работу: сначала остриг волосы и баки, потом намылил и выскоблил мой череп. Процесс оказался долгим и мучительным, а когда по его завершении я посмотрел в зеркало, слезы так и брызнули у меня из глаз. Отразившееся в нем уродливое существо с блестящим лысым черепом было отвратительной пародией на меня: мое лицо, приставленное к голове каторжника.

— Проклятье! — взревел я. — Проклятье! Вы же изуродовали меня!

Я, конечно, ожидал шуток и подначек, но никто из них не шевельнул и мускулом.

— Перед вашим высочеством будет стоять необходимость ежедневно брить голову, — проговорил Руди. — Крафтштайн проинструктирует вас. А теперь, можем ли мы посодействовать вашему высочеству облачиться в мундир?

Слова у них не разошлись с делом. Мундир был хорош, что уж говорить: зеленый, цвета бутылочного стекла, он очень шел мне, и мог бы придать моей фигуре весьма бравый вид, если бы не уродливая лысина, торчащая из воротника.

— Превосходно, — заявляет Руди, немного отходя от меня. — Могу я выразить вашему высочеству восхищение его наружностью?

— Да брось ты, чтоб тебя! Уж если вы хотите, чтобы я сыграл эту чертову роль, так хоть избавьте меня от своих бесконечных ужимок. Я ведь пленник — разве не так? Этого недостаточно?

Он помолчал с минуту, а потом говорит тем же самым тоном:

— Могу я выразить вашему высочеству восхищение его наружностью?

Я глядел на него и едва сдерживался, чтобы не заехать кулаком по этой безмятежной физиономии. Но он спокойно выдержал мой взгляд, и мне оставалось лишь сказать:

— Ну ладно. Раз иначе нельзя — то извольте.

— Очень хорошо, ваше высочество, — на полном серьезе говорит он. — Могу ли я покорнейше предложить спуститься к завтраку? Мне сдается, Шенхаузен навевает зверский аппетит — свежий воздух виноват, разумеется. Вы согласны, Крафтштайн?

Есть мне не хотелось, зато Руди навалился на еду от души, беззаботно болтая о том и о сем. Его обращение со мной являло очаровательную смесь фамильярности и уважения, и если бы кто-то видел нас в тот момент, ни за что не заподозрил бы, что все это спектакль. Актер он был превосходный. Его поведение могло внушить мне мысль о собственном идиотизме, не будь я так зациклен на своих несчастьях. Подспудно я понимал, что во всех поступках Руди прослеживается определенная метода. Крафтштайн просто кивал головой и глотал, но когда один-единственный раз обратился ко мне, то тоже поименовал меня «высочеством».

Когда мы почти закончили, вошел Бисмарк. И хотя сей джентльмен был не из любителей гадать шарады, при виде меня он сразу озадачился, на мгновенье застыв на пороге. Потом медленно вошел в комнату, разглядывая мое лицо, обошел вокруг, и еще с минуту изучал меня самым внимательным образом.

— Сходство просто поразительно, — говорит он наконец. — Это настоящий Карл-Густав.