Виктор Смирнов - Адъютант его превосходительства. Том 2. Книга 3. Милосердие палача. Книга 4. Багровые ковыли

— Как ты меня нашел? — спросил Кольцов.

— Это кто кого нашел… Я просто стоял… Адрес твоего профессора Старцова нетрудно узнать. А где тебя еще шукать, если не у него… У «Бристоля» тоже человек дежурит.

— Однако разведка у тебя.

— Как же без нее… Ладно, балачками не время заниматься, бо некогда мне, да и тебе, сдается, тоже… Слухай. Завтра ранним утром пойдет в Харьков наша разведка. Опять под видом свадьбы, на четырех тачанках. Только уже по Волчанскому шляху, где их раньше не видели. Если разведка удастся, то послезавтра двумя эшелонами, вроде как из Москвы, по Полтавской железке, под видом Тридцать второго полка ВОХР, в город въедут наши хлопцы. Документы, красные знамена, «богатырки» — всё как надо. Даже чубы батько приказал обрить, шоб сошли под новобранцев. С вокзала и начнут, а дополнительные силы пойдут от Чугуева и от Новой Баварии. Железку и мосты подорвут, так что на подмогу бронепоездов не надейтесь…

Лева помолчал, ожидая, пока Кольцов усвоит эти сведения.

— Что это ты вдруг такой милосердный? — спросил Кольцов. — С батькой не поладил?

— Нет, за батьку жизнь отдам. А пацанов жалко. Головы сложат, а Харьков вы все одно через неделю, а то и раньше, назад возвернете.

— Это точно.

— Значит, так. Если в шесть утра вы задержите и обезоружите «свадьбу» на Волчанском, батько на город не пойдет. Побоится без точных сведений. И я еще добавлю, шо в городе полно войск, артиллерия…

Левка ухватил своими пальцами-тисками рукав Кольцова:

— Только вот что… Это уже моя личная просьба. Вы «свадьбу» арестуйте, но хлопцев не стреляйте. Пусть посидят, а там, может, и до перемирия дотолкуетесь. Очень много люти опять выльется, если постреляете. Батько красных вообще в плен не станет брать. Кому это надо? У вас же тоже пацаны в большинстве своем в армию пошли… последний резерв… Землю и так хорошо кровью полили, боюсь, ничего на ней не станет расти… Может, хватит?

— Я постараюсь, — сказал Кольцов.

— Постарайся… — В голосе Левки, однако, звучала некоторая усмешка. — Только не так, как с перемирием постарался… Такое получилось перемирие, что вода в украинских речках почервонела…

— Не успел. Но я сделаю все, что смогу.

— Если своей жизни не будешь жалеть, то и другие спасешь, — сказал Левка наставительно.

— He тебе, Лева, меня учить, как жизни сберегать.

— Не мне, — согласился Задов. — А все же… Тех хлопцев, шо вы повязали в Волновахе, между прочим будь сказано, чекисты в Мариуполе постреляли… И я в том тоже виноват. Шо ж за скаженная такая история, скажи ты мне, ты грамотный: если одну жизню пожалеешь — дюжиной заплатишь… Ладно, прощевай!

Он вздохнул и вдруг исчез. Даже шагов этого грузного мужика не услышал Кольцов. Как будто в сторону деревьев, росших на обочине, удалился — и то ли слился с домом, то ли свернул в черноту двора. И еще увидел Кольцов несколько теней, которые так же бесшумно скользнули вслед за Задовым и также растворились в густой темени.

До утра оставалось еще около шести часов. Надо было идти поднимать на ноги городскую ЧК и Рафаловича. Ночь предстояла бессонная. Однако Кольцов все же решил зайти к Ивану Платоновичу, раз уж настроился повидать его и оказался среди ночи возле его дома.

Старцев чрезвычайно обрадовался и засуетился. Он снимал и снова надевал на нос пенсне. Профессор ожидал Кольцова уже два дня.

— Ну я понимаю, понимаю, — приговаривал он. — Сразу окунулся в дела… Но все же на минуточку надо было заглянуть к старику. Как же так, как же так…

Старцев тут же водрузил на стол закутанную в старый шерстяной шарф кастрюльку с фирменной кашей, поставил пыхтящий чайник. Судя по тому, что у него оказалась в запасе целая буханка, то и на пайке он тоже экономил, ожидая гостя.

— Хорошо! Вот ведь хорошо, что сегодня зашел, — сказал Иван Платонович, кладя в заварочный чайник мелко нарезанную сушеную морковку и всякие мерефские травки. — А то могли и вовсе не свидеться.

— Это почему же? — удивился Кольцов.

— Да так… С ценностями я уже разобрался, описал, и теперь отправляют меня вместе со всем добром в Москву. Там Государственное хранилище организуют, Гохран… Попал я, Паша, в виднейшие специалисты, старый дурень. Необходим-с, говорят. Вот так. Завтра и выезжаем.

— Вот незадача. — Кольцов раздосадованно стукнул рукой по столу, отчего крышка чайника негодующе подпрыгнула. — Да ведь я сегодня совершенно случайно забежал. Так вышло, что у меня от силы минут двадцать.

— Двадцать? — охнул старик. — А я-то подумал: вот уж мы до полуночи посидим, повспоминаем. В теплушке не довелось побеседовать с глазу на глаз… в Харькове, думал… времени море…

— А я до сих пор все никак не могу осознать, что вы — живы-здоровы. С тех пор как Юра сказал…

Они обнялись и простояли так, словно убеждаясь в реальном существовании друг друга.

— Это мы встречаемся или прощаемся? — спросил Старцев, по-детски шмыгая носом. — Вот ведь чудеса какие на третьем году революции…

А потом они молча и сосредоточенно расправились с пшенной кашей, выпили, обжигаясь, по чашке пахучего «мерефского» чая. Побеседовать им надо было о столь многом, что нечего было даже и начинать. Ни к чему. Живы — вот и вся соль.

Ивану Платоновичу хотелось поговорить о Наташе — ведь все же Кольцов хоть и недолго, но видел ее. Ему очень хотелось, чтобы Павел проявил к этой теме особый интерес. Кольцов же как-то неловко, словно бы невзначай, спросил:

— Да! Я тут как-то вашу соседку встречал. Лена, кажется. Она-то мне как раз и сообщила, что вы в отъезде… Как она?

Иван Платонович пристально взглянул на Павла сквозь слегка запотевшие от чая стеклышки пенсне. Вздохнул. Уж больно наигранно безразличным был тон у Павла.

— Она уехала, — сказал Иван Платонович. — Домишко-то ее совсем разваливается. Куда — не знаю. У нее и тут родственники есть. И где-то под Полтавой. Там-то сытнее. Очень милая женщина.

Кольцов промолчал.

«Что, и тебя одиночество гложет? — хотел спросить Иван Платонович. — Оно такое, одиночество, хоть ты завали себя делами, а оно живет внутри этих дел, как древоточец. И гложет, и сверлит. Уж я-то знаю. Хотя с возрастом его переносить легче. Образуется привычка. Даже привычка беседовать самому с собой. И постепенно становится страшновато ошибиться в поисках спутницы. Вдруг получишь рядом на все годы чужого человека? Мне легче, Паша! Я все это понимаю и остерегаюсь. А вот в твои годы…»

Но ничего этого не сказал Иван Платонович. Не было времени на такие беседы. Он извлек из кармана свои большие, тяжелые серебряные часы, которые получил как награду еще в те времена, когда работал археологом и преподавал в Харькове и Симферополе.

— Все, Паша! Истекли наши с тобой двадцать минут. Иди! Я же понимаю…