Джозеф Конрад - Дуэль. Победа. На отмелях

— Не могу же я думать об этом с утра до вечера и, запершись в этой комнате, оплакивать нашу злосчастную судьбу. Это было бы нездорово. Пойдемте на палубу.

— У вас вид настоящей дикарки в этом костюме, — продолжал с нескрываемым отвращением мистер Треверс.

У миссис Треверс было тяжело на душе, но все, что ни говорил ее муж, почему-то вызывало ее на легкомысленный тон.

— Если я не похожу на воронье пугало, я вполне удовлетворена, — небрежно бросила она и посмотрела в направлении его мрачного взгляда, устремленного на ее обнаженные ноги. Она остановилась. — Ах, вот в чем дело… Ну, что же, если хотите, я могу надеть чулки. Но имейте в виду, что я должна их очень беречь. У меня здесь только одна-единственная пара. Я вымыла их сегодня утром в умывальной комнате, которую они устроили на корме. Сейчас они сушатся на поручне. Пожалуйста, возьмите их и передайте мне, когда вы пройдете на палубу.

Мистер Треверс круто повернулся и вышел на палубу, не говоря ни слова. Лишь только миссис Треверс осталась одна, она прижала руки к вискам и почувствовала некоторое облегчение от этого искреннего жеста отчаяния. Мерные и ритмические шаги двух человек, гулявших по палубе, ясно доносились до нее. Люди эти, очевидно, ходили нога в ногу и спокойно, дружески разговаривали. Она ясно различала шаг человека, жизненная орбита которого была всего дальше от ее собственной. И все-таки эти орбиты пересеклись. Несколько дней тому назад она не знала о его существовании, а теперь она могла бы узнать его шаги в шуме целой толпы. Это было невероятно. И в полусвете ее душного убежища с губ ее слетела нерешительная, испуганная улыбка. Потом она вышла на палубу.

Большую часть палубы «Эммы» занимала искусно сооруженная четырехугольная решетка из легких шестов и тонкой фанеры; стены этой воздушной постройки были затянуты муслином. Рамы с натянутым коленкором, служившие вместо дверей, были прикрыты целой системой занавесок, предназначенных для того, чтобы охранить помещение от москитов, которые от заката до восхода целыми тучами носились у берегов лагуны. Весь пол под прозрачным потолком был устлан тонкими циновками. Все это было придумано Лингардом и Иоргенсоном для удобства миссис Треверс, которая должна была оставаться на «Эмме» вплоть до окончательного решения судьбы обоих путешественников, да, впрочем, и всех остальных обитателей шхуны. Скоро непрошеные и роковые гости Лингарда научились быстро вскакивать в это помещение и выскакивать из него. Мистер д'Алькасер выполнял этот подвиг не торопясь, почти небрежно, но не хуже других. Все признавали, что он ни разу не впустил с собой ни одного москита. Мистер Треверс впрыгивал поспешно и без грации, и всякий раз, по-видимому, раздражался. Миссис Треверс делала это по-своему, с большой, казалось бессознательной, ловкостью. В помещении был устроен стол и поставлены плетеные кресла, разысканные Иоргенсоном где-то в трюме. Недра «Эммы» заключали в себе всевозможные вещи. Они служили одновременно и товарным складом, и арсеналом, обслуживавшим политические предприятия. В них имелся порох, кипы коленкора, ситца, шелка, мешки риса и медные пушки. Там было все необходимое для того, чтобы убивать и подкупать людей, чтобы воздействовать на их жадность и страх, чтобы предпринимать походы и организовывать отряды, чтобы кормить друзей и поражать врагов. И богатство, и власть хранились в этом погибшем судне, не способном к плаванию, лишенном мачт, загроможденном неуклюжими постройками из досок и муслиновых ширм.

За муслиновыми ширмами жили европейцы. Днем они виднелись точно из-за полосы тумана, а вечером в блеске зажженных внутри ламп они казались темными фантомами, окруженными светящейся стеной. Об эту стену разбивались все атаки миллионных полчищ москитов, налетавших из прибрежных лесов.

Огороженные этими прозрачными стенами, непрошеные гости Лингарда двигались, сидели, жестикулировали, разговаривали; а ночью, когда гасились все лампы, кроме одной, их вытянувшиеся на походных кроватях тела, прикрытые белыми простынями, напоминали положенные на носилки трупы. Обед проходил в этом же помещении, которое все называли}и вовсе не в насмешку, — «клеткой». За обедом присутствовал обыкновенно и Лингард, смотревший на эту пытку, как на долг вежливости. Он и не представлял себе, как раздражало его присутствие мистера Треверса, слишком последовательного, чтобы вносить в свое обращение какие бы то ни было оттенки. Мистер Треверс был непоколебимо убежден, что он является жертвой бандита, добивающегося от него выкупа на каких-то непонятных условиях. Это убеждение, озлоблявшее его до последней степени, ни на минуту не покидало мистера Треверса; оно составляло предмет его постоянных размышлений и как бы при стало к самому его телу. Оно сквозило в его хмурых глазах, и его жестах, в его зловещем молчании.

Этот моральный удар отозвался даже на здоровье мистера Треверса. У него появились нервные боли, сонливость и при падки ярости, которые он сдерживал, но которые втайне очень пугали его. Цвет лица его стал желтым, а глаза налились кровью — результат трехдневного пребывания в ограде Белараба, где его окуривало дымом от костров. Его глаза вообще были очень чувствительны к внешним условиям. Красивые черные глаза д'Алькасера обнаружили больше выносливости, и его внешность мало отличалась от обычной. Д'Алькасер с благодарностью принял предложенный Иоргенсоном синий фланелевый пиджак, вполне подошедший ему, ибо оба они были почти одинакового роста и сложения, хотя, конечно, д'Алькасер, со своей спокойной живостью и всегда настороженным умом, не был похож на Иоргенсона, который, не будучи в полном смысле слова «macabre», все же походил на бездушный, хоть и неугомонный труп. Друг с другом они почти никогда не разговаривали; разговаривать с Иоргенсоном вообще была вещь невозможная, и даже Лингард никогда не пытался совершить такой подвиг. Он только предлагал Иоргенсону вопросы, вроде того, как чародей вопрошает вызванную тень, или давал ему краткие указания, какие можно бы давать чудесно сделанному автомату. Единственным собеседником Лингарда на «Эмме» был д'Алькасер. Д'Алькасер обращался с Лингардом, как всякий человек хорошего общества, привыкший вносить естественность даже в условности. Из чувства приличия, а может быть, и из природной деликатности, д'Алькасер не проявлял ни малейшего любопытства и все время сохранял ровный, спокойно-учтивый тон, часто смягчаемый легкими улыбками, которые нередко не имели прямого отношения к его словам, но придавали им участливый и ласковый оттенок. Касались же эти слова только нейтральных тем.

Только один раз Лингард заметил в д'Алькасере более глубокое понимание положения. Это было на другой день после того, как в ограде Белараба велись переговоры насчет временного возвращения пленников. Как миссис Треверс сказала своему мужу, шаг этот был подсказан Лингарду соперничеством партий и общим настроением поселка, выбитого из колеи отсутствием человека, который, по крайней мере номинально, являлся самым сильным вождем и правителем на Береге Убежища. Белараб все еще оставался у могилы отца. Может быть, этот разочарованный и мирный человек удалился туда для того, чтобы размышлять о беспокойной природе человека и о неблагодарности своей задачи; может бьггь, ему просто хотелось покупаться в находившемся там чистом пруде, поесть плодов, росших там в особенном изобилии, и предаться на досуге религиозным упражнениям; как бы то ни было, его отсутствие чрезвычайно осложнило дело. Правда, благодаря его престижу и установившимся привычкам подчинения пленников отвели прямо в ограду Белараба. Хотя и отсутствующий, Белараб все еще перевешивал влияние Тенги, тайных целей которого никто не знал; Тенга был общителен, болтлив, откровенен и воинствен, но он не был, как Белараб, признанным служителем бога, знаменитым своей благотворительностью и неукоснительным благочестием. У него не было отца, которого чтили, как святою. Но Белараб отсутствовал, и его репутация строгого и меланхолического аскета, ибо благочестие неизбежно сопровождается строгостью, не могла оказать должного влияния. Хорошо было только то, что он взял с собой свою последнюю жену, ту самую женщину, о которой Иоргенсон писал в своем письме и которая настаивала на убийстве белых и грабеже яхты, не по природной злобе, а потому что ей хотелось драгоценностей и шелков, подобающих ее юному возрасту и высокому сану. Белараб избрал ее в подруги своего уединения, и Лингард был этому очень рад. Влияния ее на Белараба он, впрочем, не боялся. Он знал Белараба достаточно хорошо. Никакие слова, просьбы, упреки и нашептывания фаворитки не могли воздействовать на решения или нерешительность этого араба, все время колебавшегося между противоположными стремлениями и доводами. Лингард опасался вообще не его действий. Опасность заключалась в его молчаливом колебании, в его равнодушии и спокойствии. Белараб мог просто оставить своих белых друзей лицом к лицу с беспокойными элементами, против которых Лингард мог пустить в ход только силу. А сила в данном случае обозначала бы крушение всех его планов и надежд и, что еще хуже, являлась бы чем-то вроде измены по отношению к Хассиму и Иммаде, этим беглецам, которых он в бурную ночь вырвал из пасти смерти, которых он обещал с торжеством вернуть в родную землю, которую он видел всего только раз, недвижно спящую под гневом пламенных небес.