Джон Биггинс - Двуглавый орел

Я впервые заметил точку в небе на северо-востоке, когда мы уже видели озеро Вохайнерзее. Должно быть, это "Айндекер", подумал я и вгляделся в него больше из любопытства. У меня тревожно екнуло сердце, когда оперев бинокль о край кабины, вместо ожидаемого силуэта моноплана "Айндекера" я разглядел безошибочно узнаваемый маленький биплан с ротационным двигателем, нижнее крыло заметно короче верхнего, на котором установлен пулемет.

Я бросил бинокль и нацарапал записку Тотту: "Festina— hostis insequitur nobis!" [18] Festina— hostis insequitur nobis! Accelera, inepte! (лат.)— Торопись – враг преследует нас! Ускоряйся, кретин! Он обернулся и кивнул, но ничего не сделал. Я ткнул его в спину и написал: "Accelera, inepte!" [19] так яростно, что обломился кончик карандаша.

Пока мы неспешно двигались с беззаботным видом, нас стал нагонять "Ньюпор". Что нашло на этого придурка венгра? Хочет нашей смерти? Вскоре итальянец находился уже всего метрах в двадцати сзади, маневрируя чуть выше у нас на хвосте, теперь он уже заметил, что мы не захватили с собой пулемёт. Несомненно, он уже поздравлял себя с тем, что застал врасплох двух тупоумных австрийцев, и не слишком спешил с нами покончить, подобно тому, как кошка сначала играет с воробьём, прежде чем откусить ему голову. Я повернулся и потряс Тотта за плечо, чтобы он дал полный газ, и тут увидел, как итальянский пилот посмеивается, наблюдая, как его жертвы уже явно переругиваются.

Я вынул из кобуры свой "Штайр" с намерением предпринять хотя бы тщетную попытку обороны. Что касается Тотта, то он едва взглянул через плечо на итальянский истребитель. На лице его мелькнула недобрая полуулыбка дурачка. Потом он немного опустил нос аэроплана и дал полный газ.

Итальянец тоже опустил нос вниз, чтобы прицелиться, очевидно, полагая, что мы надумали уклониться от него пикированием. Он успел приблизиться настолько, что мне видно было, что язык у него от сосредоточенности зажат между белеющими зубами. Он опускал бы нос до тех пор, пока мы не окажемся у него в поле зрения— мишенью, которую уже не упустить— на расстоянии меньше пятнадцати метров, и тогда дуло пулемёта над его верхним крылом замерцает оранжевыми вспышками. Пожалуй, это стало бы последним, что я увидел бы на этом свете.

И всё же, несмотря на нависшую смертельную угрозу, вид этого "Ньюпора" я счёл весьма привлекательным, наверное, потому, что близкая опасность обостряет все чувства. До чего же милое сооружение, подумалось мне, столь утончённо французское: окрашенное в убедительный серебристо-серый цвет с чёрной окантовкой крыльев, с итальянским красно-бело-зелёным триколором на руле направления. Такое приятное на вид и при этом смертельно опасное, как ядовитая змея.

Я уже ждал, что итальянец вот-вот откроет огонь, но Тотт толкнул вперёд рычаг газа и ещё немного опустил нас носом (над ветрозащитой у него было приделано автомобильное зеркало, и он всё время искоса следил за итальянцем). Итальянец засмеялся и тоже опустил нос, чтобы вернуть цель в зону досягаемости.

Тотт в ответ сделал пике ещё чуть более крутым. Итальянец последовал за нами: если мы рассчитывали своими нырками улизнуть, то вели мы себя ещё более по-клоунски, чем поначалу казалось. Его нос опустился, и он дал очередь, которая затрещала у нас над верхним крылом, местами продырявив обшивку.

С бесстрастностью судьи Тотт увеличил угол наклона и полностью открыл дроссель. Теперь мы неслись вниз под углом в сорок пять градусов, навстречу кобальтовой синеве озера. Итальянец дал еще одну очередь и чуть не попал. Теперь мы наверняка погибнем — либо от пуль, либо утонем в озере.

Я в ужасе огляделся, пока в ушах свистел ветер. Увидел, что ткань на крыльях начала рваться и натягиваться, а корпус угрожающе скрипел, перекрывая рев двигателя. Потом я посмотрел вверх на итальянца, все еще пытающегося прицелиться.

У нас оставалось всего несколько секунд, чтобы выровнять аэроплан, а когда мы это сделаем, то попадем в прицел, и нас разнесут в щепки. Но тут нижнее крыло противника слегка прогнулось, сначала на концах, а потом и ближе к корпусу. Итальянец попытался выровняться, но слишком поздно — со страшным треском верхнее крыло "Ньюпора" оторвалось и отлетело назад, вращаясь в воздухе, как гигантское перекати-поле.

Итальянец просвистел мимо нас, потеряв контроль над разваливающимся аэропланом, а Тотт тем временем налег на штурвал, чтобы вытащить нас из пике, успев всего в нескольких метрах над озером. Я решил, что наш собственный аэроплан тоже рассыплется от напряжения, но каким-то образом нам удалось выровнять его, а потом вернуться и сесть в том месте, где мы разминулись с преследователем.

Это был усеянный цветами альпийский луг между двумя сосновыми лесами у озера. Тотт посадил аэроплан в сочную траву, и стадо коров разбежалось в панике с громким звоном колокольчиков. Мы выпрыгнули из "Ллойда", как только он остановился, и осмотрели останки крушения, пока к нам бежали солдаты с соседнего поля.

Вот уж не думал, что такая хрупкая штуковина, как аэроплан, может так глубоко завязнуть в земле. На поверхности остались лишь ободранные крылья и часть хвоста "Ньюпора". Что до пилота, то его нигде не было видно. Мы вошли на прохладную и молчаливую поляну соснового бора, ковер хвои скрадывал звук шагов. Тотт остановился и схватил меня за руку.

— Vide [20] Vide (лат.)— Смотрите. , — сказал он, указывая куда-то.

Утро было безветренное, но одна сосна слегка подрагивала.

Мы посмотрели наверх. С ветвей в тридцати метрах наверху медленно капала кровь. В конце концов пришлось одолжить у стоявшего рядом саперного батальона двуручную пилу и свалить дерево, чтобы вытащить пилота.

Его жетон сообщал, что это сержант-пилот Антонио Патинелли двадцати трех лет из Феррары. Ради его похорон мы остались в Альтхаммере и проследили, чтобы всё прошло как надо: почетный караул, флаг над гробом и итальянский гимн по специальному разрешению командующего корпусом. Это самое меньшее, что мы могли сделать для врага, чья стойкость оказалась сильнее конструкции машины.

Мы были уверены, что он и его товарищи сделали бы то же самое для нас, если бы мы поменялись местами. Когда я немного успокоился после утреннего возбуждения, то отвел Тотта в сторонку на беседу на смеси латыни и военного немецкого.

Я обнаружил, что на латыни он говорит неплохо, хотя и с заметным венгерским акцентом, времени от времени он запинался, чтобы подобрать нужные слова для описания неизвестных в античности явлений. Мне хотелось расспросить его, поскольку после отчаянной утренней авантюры в моей голове всплыли мысли относительно событий несколько дней назад над Пальмановой.

— Di mihi, O Toth [21] Di mihi, O Toth (лат.)— скажите мне, о Тотт. , — сказал я,— как, черт возьми, вам удалось вывести нас из штопора?