Роберт Стивенсон - Похищенный. Катриона (Романы)

Дверь, сколько я мог различить в сгустившихся сумерках, была дубовая, чрезвычайно массивная, обитая чуть не сплошь гвоздями. Собравшись с духом, я постучал. Никто не отозвался - в доме все замерло, одни летучие мыши откликнулись на мой стук и закружили над головой. Я постучал снова - опять тихо. Теперь, напрягая слух, погружаясь в безответную тишину дома, я уловил, как тикают часы за дверью, но все по-прежнему было глухо, как будто там, внутри, люди затаили дыхание.

Я стал раздумывать, уж не дать ли мне тягу, но тут меня взяла злость, и я изо всей силы, руками, ногами стал колотить в дверь, зычным голосом клича хозяина. Моя настойчивость увенчалась успехом. Сперва я услышал наверху кашель, а затем, отпрянув от двери и взглянув на окно, увидел в нем высокий ночной колпак и нацеленный на меня мушкетон.

- Он заряжен,- предупредил меня голос сверху.

- У меня письмо к мистеру Эбинизеру Бальфуру. Могу ли я его видеть?

- А от кого письмо-то? - спросили сверху.

- Вам что за дело! - воскликнул я, не в силах удержать гнева.

- Хорошо, положи его у порога и можешь убираться ко всем чертям.

- И не подумаю! - возмущенно воскликнул я.- Я вручу его мистеру Бальфуру, как мне и было велено. Это письмо с рекомендацией.

- Что? Что такое? - визгливым голосом переспросил человек в колпаке.

Пришлось повторить.

- А кто ты такой? - после долгой паузы спросил он.

- Я не стыжусь своего имени. Меня зовут Дэвид Бальфур.

Только я проговорил это, послышался отрывистый стук мушкетона: человек наверху уронил его на подоконник. Мне показалось, что незнакомец вздрогнул. Последовало напряженное молчание.

- А что, твой отец неужто умер? - странно изменившимся голосом спросил он.

Перемена была столь разительна, что я смешался и не ответил ни слова.

- Да, как видно, умер,- продолжал человек в колпаке.- Иначе зачем бы ты стал осаждать мой дом, ломиться в двери.- И, помолчав немного, прибавил язвительным тоном: - Что ж, так уж и быть, впущу.

Вскоре послышались скрежет цепочек, лязг отодвигаемых засовов. Дверь осторожно приотворилась и сразу захлопнулась, едва я успел переступить порог.

- Ступай на кухню, да смотри ничего не трогай,- сказал человек в колпаке и принялся тщательно приводить в порядок свои оборонительные приспособления, защелкивая одну за другой цепочки и задвигая засовы. В темноте ощупью я пробрался в кухню.

В очаге полыхало пламя; при его свете вырисовывались голые стены и на редкость скудная утварь: с полдюжины разных тарелок и плошек на полках, на столе, накрытом к ужину, тарелка овсяной каши, роговая ложка и стакан светлого, водянистого пива. Вот, пожалуй, и все, не считая двух-трех сундуков у стены да посудного шкафа в углу. И всё на замке. Вообразите, в обширной комнате со сводчатым лепным потолком! Отроду я не видывал ничего подобного.

Наконец закрепив последнюю цепочку, обитатель дома вошел в кухню. Это было тщедушное, сгорбленное создание с землистым, изрытым морщинами лицом. На вид ему было лет пятьдесят, но с тем же успехом его можно было принять и за семидесятилетнего старца. На нем был фланелевый ночной колпак, фланелевый же халат поверх истрепанной рубашки, который заменял ему и камзол и кафтан. Лицо старика покрывала густая щетина, но самое неприятное, гнетущее впечатление производили его глаза, украдкой следившие за каждым моим движением и ускользавшие от моего взгляда. Трудно было решить с первого раза, к какому сословию принадлежит этот человек, что за нужда держит его в этом доме. Более всего он походил на лакея, угрюмо доживающего свой век в сторожах и получающего за свои труды скудное пропитание.

- Что, проголодался? - спросил старик, искоса глядя в мою сторону.- Вон, на столе каша.

Я замялся, сказав, что, как видно, прервал его трапезу.

- Ничего-ничего. Я уж как-нибудь обойдусь. Выпью-ка лучше эля. Говорят, он смягчает кашель.

И, не спуская с меня глаз, он осушил добрую треть стакана.

- А ну, покажи-ка письмо,- внезапно сказал он, протянув руку.

Я ответил, что письмо адресовано не ему, а мистеру Бальфуру.

- А кто ж я таков, по твоему разумению?! Дай-ка сюда письмо. Оно ведь от Александра.

- Как, вы знаете имя моего отца?

- Было бы странно, если б я не знал. Как-никак он был мне родным братом. А тебе, вижу, не очень-то я по душе, да и дом мой, похоже, тебе не нравится, и овсяная каша тебе не по вкусу. Что ж, любезный,- тебя, кажется, зовут Дэви - ничего не поделаешь. Выходит, я твой родной дядя, а ты мой родной племянничек. Так, стало быть. А теперь подай мне письмо и изволь есть что дают.

Будь я на несколько лет моложе, я бы не выдержал и разрыдался. Разные чувства теснились в моей душе: стыд, разочарование, уныние. Решительно сбитый с толку, не зная, радоваться мне или плакать, я подал ему письмо и молча принялся за еду, глотая кашу без всякого аппетита, насколько, конечно, это возможно в семнадцать лет.

Между тем дядя, наклонясь к очагу, тщательно изучал письмо, повертывая его то так, то этак.

- Что в нем? - внезапно спросил он.- Ты читал его?

- Вы же видите, сэр, что печать не сломана.

- Так-то так, а все-таки, что тебя привело ко мне?

- Я уже говорил вам: я пришел передать вам это письмо.

- Э, нет,- с лукавым видом сказал дядя.- Уж верно, ты на что-то надеялся, ведь не просто же так ты проделал такой путь.

- Должен признаться, сэр, когда мне сказали, что у меня есть богатые родственники, я действительно питал надежду на то, что они окажут мне покровительство. Но я не нищий, сэр. Я не прошу подаяния, мне ничего не нужно от вас, коль скоро я вам неугоден. Пускай я беден, но у меня есть друзья: они, поверьте, не откажут мне в помощи.

- Ну-ну, распетушился! - оборвал меня дядя.- Ничего, мы еще с тобой поладим. А теперь, дражайший племянник, я вижу, ты уже откушал моей каши, позволь же и мне немного подкрепиться. Да-а-а,- продолжал он, сидя на стуле, который я ему с поспешностью уступил.- Нет ничего питательнее овсяной каши.

И, пробормотав молитву, дядя принялся доедать из тарелки.

- Да-а,- начал он снова, отложив ложку.- Твой отец знал толк в еде. Да и ел не сказать чтобы много, но зато за милую душу. Ну, а я так, понемножку, не то что, бывало, он.- С этими словами он отхлебнул пива, но тут, вспомнив, вероятно, об обязанностях гостеприимства, поспешил добавить: - Если хочешь пить, так вода у меня за дверью.

Я ничего ему не ответил, но и не тронулся с места. В груди моей клокотала злоба. Что же касается дяди, то он, чувствуя на себе мой взгляд, продолжал есть и временами взглядывал исподлобья, выхватывая настороженным взором то чулки мои, то башмаки, но по-прежнему не решаясь смотреть мне в лицо. Впрочем, раз глаза наши встретились. В его беглом, брошенном исподтишка взгляде изобразился на миг такой затравленный страх, какой, наверное, испытывает вор, запустивший руку в чужой карман, когда его ловят с поличным. Я подумал, что дядюшкина боязливость проистекает, видимо, из нелюдимости, замкнутости. Кто знает, быть может, привыкнув ко мне, он переменится. Резкий голос прервал мои размышления: