Роберт Стивенсон - Похищенный. Катриона (Романы)

Уже начало смеркаться, когда послышался зов трубы. Мы выглянули из кустов и увидели, что эскадрон стягивается. Через несколько времени посреди равнины запылал костер; драгуны расположились на ночлег. Я взмолился, чтобы и нам прилечь отдохнуть, но Алан был непреклонен.

- Нам теперь не до сна,- хмуро отозвался он.- Драгуны посидят, отдохнут, а потом как возьмут равнину в кольцо. Что тогда? Тогда из Аппина никому не выбраться - разве что перелетным птицам. Мы улизнули в самое время. Не терять же позиции, с таким трудом завоеванной! Нет, сударь, до рассвета мы должны быть там, на Бен-Алдере. Там и поспать успеем.

- Алан,- взмолился я.- Я-то готов идти, только сил уже нет. Были бы силы, разве я стал бы просить. Поверьте, не могу больше, очень устал.

- Что ж, коли так, я тебя понесу,- проговорил он.

Я взглянул на него: уж не шутит ли он? Но нет, он и не думал шутить, а между тем его рост по сравнению с моим, откровенно сказать, был незавидный. При виде его решимости мне стало стыдно.

- Хорошо, идемте! - воскликнул я.- Я от вас не отстану!

Он бросил на меня взгляд, как бы говоря: «Браво, Дэвид!» - и снова пустился бежать.

В воздухе посвежело. Стемнело, но совсем не так, как темнеет обычно ночью. Небо было безоблачно, сумерки наползали медленно, точно нехотя. Было начало июля, а июльские ночи на севере, как известно, довольно светлы. И хотя читать глубокой ночной порой, конечно, темно (нужно иметь отменное зрение), но и она, эта пора, поверьте, бывает светлее иного зимнего дня. Пала роса, да такая сильная, что всю пустошь точно дождем окатило; стало легче дышать. Когда останавливались мы перевести дух и можно было осмотреться кругом, светлая, тихая ночь, очертания сонных холмов, костер, красным языком пламени колышущийся посреди равнины,- все это наполняло душу мою тоской, и меня разбирала досада, что в такую пору я должен тащиться невесть куда и зачем, тащиться из последних сил, глотая пыль, как дорожный червяк.

Из того что читал я в книгах, принужден заключить, что весьма немногие из господ сочинителей знавали настоящую, смертельную усталость, иначе они изобразили бы ее с несколько большей живостью. Мне не дорога была жизнь, ни прошедшие годы, ни будущность не тревожили более мою душу (я едва помнил, что на свете есть некто, именуемый Дэвидом Бальфуром), о, нет, не о себе я думал - я думал с отчаянием о том шаге, который я должен был всякий раз ступить, о каждом шаге, казалось уже последнем, и с ненавистью об Алане, заставлявшем меня ступить этот шаг. Военное поприще как нельзя лучше отвечало характеру Алана: кто, как не офицер, призван командовать, кто, как не он, не вдаваясь в причины своего решения, приказывает солдатам делать то-то и то-то, а при наличии выбора, как-то жизнь или смерть, заставляет их по своему усмотрению оставаться на позициях и принять геройскую смерть. Мне же больше подходила роль рядового, из меня бы вышел образцовый солдат, ибо в продолжение нашего ночного бегства мне и в голову не приходило, что я могу не делать того, что мне приказывали. Мне приказывали бежать, и я послушно бежал, готовый умереть при исполнении приказа.

Мне показалось, что прошла целая вечность, прежде чем наконец начало светать. К этому времени опасность почти миновала, и мы могли уже не ползти, как звери, а принять более достойное положение. Но боже мой, что за зрелище мы собой являли: согбенные, словно старцы, спотыкающиеся, как малые дети, бледные, ни дать ни взять мертвецы! Не говоря ни слова, стиснув зубы, упорно глядя прямо перед собой, мы шли, точнее сказать, не шли, а тяжело отрывали от земли ноги, тяжко их опускали, как будто это были не ноги, а гири, что поднимают силачи на деревенских ярмарках. Где-то рядом, в траве, кричала болотная куропатка, а впереди, на востоке, вяло занималась заря.

Я говорю, что и Алан являл собой печальное зрелище. Нет, я на него не смотрел, у меня хватало своих забот, прежде всего чтобы не упасть замертво. Я потому так пишу, что совершенно ясно: отупляющая усталость одолела и Алана, иначе мы не угодили бы в засаду, не забрели бы в нее, точно слепые.

Вот как это произошло. Мы спустились с поросшего вереском косогора: Алан впереди, я за ним, шагах в двух,- ни дать ни взять странствующий скрипач со своей женушкой,- как вдруг в вереске что-то зашуршало, и на нас набросилось трое или четверо оборванцев. Мы и опомниться не успели, как уже лежим на земле и у каждого из нас к горлу приставлен кинжал.

Впрочем, думается, меня это не слишком встревожило: боль от неучтивого прикосновения, точно капля в море, потонула в других страданиях, а они были поистине тяжки. Велика была радость отдохновения после несносной ходьбы, и потому даже кинжал у горла не оказал на меня сильного впечатления. Я лежал и спокойно глядел в лицо человека, меня схватившего; помню, оно было черное от загара, глаза - ясные, светлые. Я не чувствовал ни малейшего страха. Я слышал, как в стороне Алан и его противник шепчутся о чем-то по-гэльски, но о чем они там толкуют, было мне безразлично. Вскоре кинжалы были убраны, оружие наше отобрано, мы же с Аланом посажены на траву друг против друга.

- Это люди Клюни,- пояснил мне Алан.- Все вышло как нельзя лучше. Посидим покамест с дозорными, а тем временем вождя известят о моем прибытии.

Клюни Макферсон, вождь клана Воурих, был одним из предводителей восстания сорок пятого года. За его поимку обещана была награда. Я полагал, что он давно уж во Франции вместе с другими главарями мятежников. Как я ни был утомлен и измучен, любопытство мое было сильно возбуждено.

- Как, неужели Клюни еще здесь? - воскликнул я в удивлении.

- А где же ему быть, по-твоему? Он на своей родине, под защитою верного клана. Королю Георгу и не снилась такая охрана.

Я хотел было расспросить Алана поподробнее, но он был явно не расположен к беседе.

- Я немного притомился,- оборвал он меня.- Надо бы мне поспать.

И с этими словами он повалился ничком в густой вереск и тотчас заснул.

Мне же, однако, никак не спалось. Вы, верно, слыхали, как летом в траве трещат кузнечики? Так вот, только я закрывал глаза, как появлялось ощущение, будто в голове, в животе, во всем теле растет неумолчный стрекот; я тотчас открывал глаза, вскакивал, снова ложился, ворочался с боку на бок - увы, все без толку. Я глядел в небо, но лучи солнца слепили глаза, я переводил взгляд на наших караульных, грязных, оборванных дозорных Клюни, выглядывавших из зарослей на вершине косогора и о чем-то толковавших между собой по-гэльски.

Таков был этот желанный привал. Наконец возвратился посыльный с известием, что Клюни будет рад нас видеть. Мы поднялись на ноги и снова двинулись в путь. Алан пребывал в прекрасном расположении духа: он выспался, проголодался и предвкушал удовольствие от жареной оленины, о чем, как видно, ему сообщил посыльный. Мне же при одной только мысли о еде становилось дурно. Невыносимая тяжесть в теле сменилась слабостью и головокружением, и я едва держался на ногах. Меня несло, как паутинку, воздух, казалось, струился, как горный поток, и бросал меня из стороны в сторону. От сознания своей беспомощности меня охватывал страх, то находило вдруг какое-то унылое, щемящее чувство, и на глаза навертывались слезы, удержать которые я не мог.