Орхан Памук - Белая крепость

– Мы умрем вместе! – крикнул он.

Какая чушь, подумал я. Но мне все равно стало еще страшнее. Это была самая страшная ночь из проведенных мной в доме Ходжи.

Потом он сказал мне, что с самого начала боялся чумы и только делал вид, что не боится, чтобы испытать меня, как палачи Садык-паши, грозившие мне казнью, или люди, толковавшие о нашем сходстве. Он, сказал Ходжа, овладел моей душой и может подражать не только моим движениям, как делал только что, – теперь он знает, о чем я думаю, и думает о том, о чем мне должно быть известно! Правда, затем он спросил меня, о чем же я думаю. Думать я мог только о нем, но соврал, что ни о чем не думаю; впрочем, Ходжа меня не слушал; он спрашивал не потому, что желал знать ответ, а только чтобы меня напугать, чтобы справиться с собственным страхом, разделить его со мной. Я догадывался, что чем острее он ощущает свое одиночество, тем больше ему хочется причинить мне зло; он водил рукой близ наших лиц, пытался повергнуть меня в ужас магией нашего странного сходства, волнуясь и нервничая еще больше моего, и я чувствовал, что ему хочется сделать что-то дурное, – но другая часть его души восставала против этого. Потому-то, говорил я себе, он и держит меня за загривок, не давая отойти от зеркала. При этом Ходжа не казался мне таким уж глупым и беспомощным. Он был прав: мне действительно хотелось говорить и делать то, что он говорит и делает, и я завидовал ему, потому что он раньше меня смог превратить в игру страх перед чумой и перед зеркалом.

И несмотря на весь свой страх и догадку, будто во мне появилось нечто такое, чего я и в мыслях не допускал, я никак не мог избавиться от ощущения, что меня вовлекли в игру. Ходжа ослабил хватку, но я не отходил от зеркала.

– Я стал как ты, – проговорил Ходжа. – Теперь я знаю, как ты боишься. Я стал тобой!

Я понял, чтó он хочет сказать, но постарался убедить себя в том, что его слова (которые сегодня я считаю пророческими, не сомневаясь, что пророчество это наполовину сбылось) глупы и по-детски наивны. Ходжа заявил, что может видеть мир моими глазами; теперь он, дескать, понимает, как «они» думают и чтó чувствуют. Он отвел глаза от зеркала и говорил, глядя на погруженные в полумрак стол, стулья, стаканы и прочие предметы. Он уверял, что теперь может рассуждать о вещах, ранее его разумению недоступных из-за неспособности их увидеть, но я думал, что он ошибается: и слова, и вещи были те же самые. Новым был только страх, и даже не он сам, а способ, которым Ходжа справлялся с ним; но этот способ, о котором я и сегодня не смогу написать открыто, мне представлялся притворством, которое Ходжа напускал на себя, стоя у зеркала, не более чем новой игрой. И он словно бы время от времени помимо воли забывал об игре, возвращаясь мыслями к нарыву, спрашивая себя, что это такое – укус насекомого или чумной бубон.

Потом (мы еще стояли, полуголые, перед зеркалом) Ходжа сказал, что хотел бы заново начать с того, на чем остановился я. Он займет мое место, а я – его; для этого нам достаточно будет поменяться одеждой, ему сбрить бороду, а мне – отпустить. От этих слов сходство наших отражений в зеркале устрашило меня еще более. Мои нервы были на пределе. А Ходжа взахлеб говорил о том, чтó будет делать, когда не он меня, а я его отпущу на свободу и он, став мной, вернется на мою родину. Я с удивлением понял, что он запомнил все мои рассказы о детстве и юности, запомнил до мельчайших подробностей, но эти подробности осмыслил по-своему и создал в воображении странную, небывалую страну. Моя жизнь словно бы мне больше не принадлежала; она оказалась в руках Ходжи, и он направлял ее куда хотел, а мне оставалось только со стороны, будто во сне, наблюдать за тем, что со мной происходит. Однако рассказ Ходжи о том, как он, став мной, поедет в мою страну и станет там жить, звучал настолько наивно и забавно, что я не мог полностью ему поверить. С другой стороны, я дивился стройности рисуемой им подробной картины: и такое, выходит, могло бы статься, думал я, и вот так я тоже, оказывается, мог бы жить. Тогда я понял, что впервые ощущаю присутствие в жизни Ходжи чего-то более глубокого, чем виделось мне раньше, но чего – этого я сказать не мог. Так или иначе, удивленно внимая его рассказам о моей жизни в том далеком мире, тоска по которому мучила меня столько лет, я забыл свой страх перед чумой.

Но продолжалось это недолго. Ходжа захотел, чтобы теперь я рассказал, что буду делать, когда займу его место. Однако после долгого стояния перед зеркалом, когда я пытался убедить себя в том, что не так уж мы и похожи, а нарыв на теле Ходжи – всего лишь след от укуса насекомого, мои нервы вконец расстроились, и ничего путного в голову мне не приходило. Но Ходжа настаивал, и я, вспомнив, что когда-то собирался по возвращении на родину доверить свои впечатления бумаге, сказал, что, может быть, напишу однажды хорошую книгу о его жизни. Услышав это, Ходжа преисполнился злобой и презрением. Я, заявил он, не знаю его жизни так, как он знает мою! Оттолкнув меня от зеркала, он остался перед ним один и продолжал говорить. Он сейчас расскажет о том, что случится со мной, когда займет мое место. Прежде всего, сказал он, нарыв окажется чумным бубоном, и я умру. И Ходжа принялся описывать, как я буду корчиться в муках, прежде чем испущу дух; меня будет терзать страх, которому я не смогу противостоять, потому что не готов к нему, и этот страх окажется хуже самой смерти. Живописуя мои страдания на смертном одре, Ходжа отошел от зеркала; вскоре я обернулся и увидел, что он улегся на неубранную постель и оттуда продолжает рассказывать об ожидающих меня боли и мучениях. Он положил руку на живот – как на источник боли, о которой говорит, подумал я. Тут он подозвал меня, я в страхе подошел и сразу пожалел об этом: он снова вздумал меня ощупать. Я почему-то уже не сомневался, что его просто-напросто укусило насекомое, но мне все равно было страшно.

Так продолжалось всю ночь. Пытаясь заразить меня своей болезнью и своим страхом, Ходжа твердил и твердил, что я – это он, а он – это я. А все оттого, что ему нравится смотреть на себя со стороны, думал я и, словно стараясь очнуться от ночного кошмара, мысленно повторял: это такая игра. Он же сам сказал, что это игра. Но Ходжа покрылся обильным потом, и непохоже было, что причиной тому – стоявшая в комнате жара или его удушливые слова; этот пот походил на испарину больного.

Когда забрезжил рассвет, он продолжал говорить: о звездах и смерти, о своих придуманных прорицаниях, о глупости султана и его неблагодарности, о своих любимых глупцах, о «нас» и о «них», о том, что ему хочется стать кем-то другим. Я уже не слушал – вышел в сад. В памяти у меня почему-то всплыли суждения о бессмертии, вычитанные в одной старой книге. На улице все было неподвижно, только воробьи скакали по ветвям лип и чирикали. Удивительный покой! Я подумал о том, что сейчас происходит в других стамбульских домах, о больных. У Ходжи чума, и он будет продолжать в том же духе, пока не умрет, а если нет – то до тех пор, пока не исчезнет эта красная припухлость. Я понимал, что не могу больше здесь оставаться. Возвращаясь в дом, я еще понятия не имел, куда убегу, где буду скрываться. Мечталось мне о месте, далеком от Ходжи и от чумы. Запихивая в мешок кое-какие мои пожитки, я решил, что на дальние края нацеливаться не стоит, чтобы меня не успели поймать по дороге. Больше я ни о чем не думал.