Орхан Памук - Белая крепость

Через месяц Ходжа стал главным астрологом; мало того, в ту же пятницу, когда султан отправился на торжественный намаз в честь окончания чумы в Айя-Софию, куда собрался весь город, Ходжа следовал за ним в его свите; меры против чумного поветрия были отменены, толпа шумно ликовала, славя Аллаха и султана, и я был там, среди ликующих. Когда султан проезжал мимо нас на своем коне, люди вокруг меня заорали изо всех сил, началась сутолока. Янычары стали теснить обезумевшую от восторга толпу; меня прижали к дереву, но я, работая локтями, протиснулся вперед и вдруг оказался в четырех-пяти шагах от Ходжи, который с довольным и счастливым видом шествовал вслед за султаном. Он отвел взгляд, словно не узнал меня. Посреди всего этого безумного шума меня вдруг охватил какой-то дурацкий восторг, и я закричал что было сил. Мне хотелось, чтобы он заметил, что я здесь, чтобы увидел меня и вытащил из толпы и я присоединился бы к этому счастливому шествию победителей и сильных мира сего. Но желал я этого не для того, чтобы присвоить себе частицу этой победы или получить награду за то, что я сделал, – нет, мной владели совсем другие чувства: я должен быть там, потому что я и есть Ходжа! Словно в страшном сне, одном из тех, что мне так часто снились, я как будто смотрел на себя со стороны; а если я мог увидеть себя со стороны, то, значит, был кем-то другим; и мне не хотелось даже знать, кто этот другой, в чье тело я вселился; в ужасе глядя на самого себя, проходящего мимо и не узнающего меня, я хотел как можно скорее присоединиться к нему. Но грубый янычар со всей силы толкнул меня назад, в гущу толпы.

После ухода чумы Ходжа не только получил должность главного астролога, но и стал намного ближе к султану, чем нам долгие годы мечталось. После той жалкой попытки мятежа великий визирь дал понять матери султана, что от фигляров из его окружения пора избавиться, поскольку и торгово-ремесленный люд, и янычары считают виновниками всех бед этих никчемных умников, которые своей пустой болтовней направляют султана на неверный путь. Так что клевретов бывшего главного астролога Сыткы-эфенди, который, как говорили, был замешан в заговоре, удалили из дворца – кого отправили в ссылку, кого отрядили на должности в других городах – и их обязанности тоже передали Ходже.

Теперь он каждое утро ходил в один из дворцов, где жил в это время султан, и повелитель всегда уделял ему время для беседы. Вернувшись домой, Ходжа с радостным волнением победителя рассказывал мне о том, как прошел день. Первым делом Ходжа истолковывал сон, привидевшийся султану ночью. Эта обязанность, похоже, нравилась ему больше всего. Однажды, когда султан с сожалением признался, что провел ночь без сновидений, Ходжа предложил истолковать сон кого-нибудь из подданных владыки. Султан с любопытством согласился. Стражники быстро отыскали и привели человека, которому пригрезилось нечто занятное, и с тех пор без толкования ночных грез не обходилось ни одно утро. В оставшееся время они прогуливались по дворцовым садам в тени огромных чинар и багрянников, а иногда отправлялись плавать по Босфору на лодках и, разумеется, говорили о животных, которых так любил султан, в том числе и о тех, что создало наше воображение. Но иногда, восторженно рассказывал мне Ходжа, речь заходила и о других предметах. Какова природа босфорских течений? Чему можно научиться, исследуя подчиненную строгому порядку жизнь муравьев? Чем, кроме воли Аллаха, объясняется сила магнитного притяжения? Почему важно знать, по каким орбитам ходят звезды? Можно ли найти в жизни гяуров нечто достойное изучения или достаточно знать, что они – гяуры? Возможно ли создать оружие, способное обратить их в бегство? Рассказав о том, с каким вниманием султан слушает его речи, Ходжа в радостном волнении садился за стол и принимался чертить на огромных листах дорогой бумаги это самое оружие: пушки с длинными стволами, механизмы, сами собой изрыгающие огонь, и еще какие-то штуковины, похожие на чудовищ из ада; потом звал меня, чтобы я убедился в необычайной силе его воображения, которая, по его словам, очень скоро должна была принести ощутимые плоды.

Но я ведь тоже хотел делить с Ходжой его труды! Может быть, по этой причине я все время возвращался мыслями к чуме, к дням нашего пропитанного страхом братства. В Айя-Софии при огромном стечении народа прошел благодарственный намаз по случаю избавления от чумы, но болезнь еще не совсем покинула Стамбул. По утрам, когда Ходжа спешил во дворец, я, движимый любопытством, уходил бродить по улицам, ведя по пути счет покойникам, которых продолжали оплакивать в маленьких бедных мечетях с невысокими минаретами и замшелой черепицей, и ощущал непонятное мне самому желание, чтобы чума не покидала город и нас.

Когда Ходжа принимался хвалиться своей победой и влиянием на султана, которое он теперь приобрел, я твердил ему, что чума все еще здесь и может вспыхнуть с новой силой из-за того, что меры против нее отменили. Ходжа раздраженно перебивал меня и говорил, что я просто завидую его торжеству. Я соглашался с ним: да, он стал главным астрологом, каждое утро толкует сны султана, толпа глупцов больше не мешает султану прислушиваться к нему; мы ждали этого пятнадцать лет, и, конечно, это победа, но почему он говорит о ней так, будто добился всего один? Ходжа словно забыл, что меры против чумы предложил я и что календарь (пусть он и оказался не совсем верным – этого все равно никто не заметил) подготовил тоже я. И еще меня задевало, что он не вспоминает, как вне себя от волнения помчался за мной на остров, а твердит лишь о моем бегстве.

Может быть, как он и полагал, я действительно ему завидовал, но то было чувство отвергнутого брата. Пытаясь втолковать ему это, я напоминал о том, как до чумы мы ночи напролет сидели друг против друга за столом, словно два холостяка, желающих забыть о своем одиночестве; как то его, то меня охватывал страх, который, однако, столь многому нас научил; и даже рассказывал, как с тоской вспоминал эти ночи, когда я один жил на острове. Ходжа слушал с презрительной миной, словно меня у него на глазах уличили в нечистой игре, к которой сам он не имел ни малейшего касательства, и не давал мне никакого повода надеяться на возвращение тех дней братства.

Обходя квартал за кварталом, я видел теперь, что чума, несмотря на отмену всех предосторожностей, потихоньку уходит из города, словно не желая омрачать торжество Ходжи. Иногда я задавался вопросом: почему сейчас, когда рассеивается черная тень страха, я чувствую себя таким одиноким? Порой мне хотелось, чтобы мы говорили не о снах султана и не о великих замыслах, которые Ходжа ему излагал, а о прежних материях: ведь я давно был готов, подавив в себе страх смерти, предстать вместе с Ходжой перед тем жутким зеркалом, которое он снял со стены! Но Ходжа уже долгое время относился ко мне с пренебрежением – или принимал такой вид; впрочем, иногда мне казалось, что ему лень даже прикидываться, и это было еще хуже.