Элиф Шафак - Ученик архитектора

– Я не о том, – покачал головой Джахан. – Я разумел лишь похоть. Плотское желание. Есть какое-нибудь снадобье, способное его возбудить?

Балабан на мгновение перестал жевать и с сожалением взглянул на Джахана:

– Ты что, страдаешь мужским бессилием?

– Средство требуется не мне, а слону.

– Ему-то зачем? Насколько мне помнится, твой Чота с красоткой Гульбахар отлично поладили без всякого снадобья.

– Это не Чоте. Другому слону.

Встретив любопытный взгляд цыгана, Джахан рассказал ему, как новый слон и дерзкий погонщик лишили его сна и покоя. Он ожидал, что Балабан, по своему обыкновению, отпустит какое-нибудь язвительное замечание на этот счет. Но цыган слушал его с серьезным, почти печальным лицом. Когда Джахан смолк, он кивнул:

– Не переживай. Твоему горю легко помочь.

Джахан вытащил из-за пазухи кошелек с деньгами и протянул цыгану.

– Это от тебя или от султана? – поинтересовался Балабан.

– Конечно от меня. Султан ничего об этом не знает. И не должен знать.

– Тогда держи деньги при себе, – в своей обычной насмешливой манере бросил Балабан. – Возвращайся в зверинец. Я сам тебя найду.

На обратном пути в душе Джахана кипели самые противоречивые чувства: радость, стыд, страх, надежда. Через два дня к нему явился мальчишка с какой-то склянкой в руках.

– Кое-кто просил передать тебе это.

Джахан пристально взглянул на посыльного: сияющие черные глаза, оливковая кожа, ямочки на щеках. Вне всякого сомнения, то был родственник Балабана. Склянка была наполнена каким-то порошком цвета куркумы. Джахан подцепил его кончиком пальца и лизнул. Порошок оказался безвкусным, чуть солоноватым. Такой легко подмешать куда угодно.

Джахан стащил из кухни кувшин гранатового шербета и подсыпал туда порошка. Когда Бузиба куда-то отлучился, он угостил этим напитком Махмуда, который с удовольствием выдул шербет до последней капли. Однако никакого действия снадобье не оказало. На следующий день Джахан повторил опыт, вдвое увеличив дозу. И снова ничего. На третий день он высыпал весь оставшийся порошок в рисовую кашу Махмуда. Слон, как всегда, с аппетитом проглотил угощение.

В этот вечер в зверинец вновь явился султан Селим в компании своих приближенных. Все они желали покататься на слоне.

– Погонщик! – позвал он.

– Я здесь, мой повелитель, – согнувшись в низком поклоне, отвечал Джахан.

– А где второй погонщик?

Подбежал запыхавшийся Бузиба. Лицо его лоснилось от пота.

– О светлейший султан, слон нездоров. Уповаю на вашу снисходительность и…

– Что стряслось с этой зверюгой? – перебил султан.

Вместо ответа из слоновьего сарая донесся оглушительный рев, а вслед за ним – треск. Султан поспешил на шум, остальные следовали за ним.

Их взорам предстало пугающее зрелище. Одержимый неистовой похотью, Махмуд принялся крушить деревянную перегородку своего стойла, и один из его бивней застрял, вонзившись в доску. Несчастный слон не мог двинуться ни туда ни сюда. Его налитой кровью мужской орган принял устрашающие размеры. Он ревел без умолку, и голос его был исполнен ярости и вожделения. Никто не отваживался приблизиться к разгневанному животному, в том числе и Бузиба.

То был конец Махмуда. После того как бивень слона освободили, он продолжал неистовствовать. В конце концов его пришлось заковать в цепи. Но, одержимый неутоленной похотью, Махмуд порвал оковы, проломил стену и, вырвавшись в сад, сломал там несколько деревьев. При этом он оглушительно трубил и ревел. В конце месяца Махмуда, а вместе с ним его погонщика перевели в бывшую христианскую церковь, расположенную поблизости от Айя-Софии.

Никто ничего не подозревал, за исключением Олева.

– Это ведь твоя работа? – как-то раз спросил он у Джахана, хмуро сдвинув брови. Джахан, в глубине души сожалевший о содеянном, молчал. Не дождавшись ответа, Олев продолжил: – Я помню, как ты появился здесь впервые. Тогда твой слон был еще слоненком, а сам ты мальчишкой. Помню, я смотрел на тебя и думал: «Сумеет ли он выжить среди нас, этот добродушный и доверчивый паренек?» Но ты оказался смышленым и быстро усвоил здешние нравы. Теперь ты умеешь за себя постоять. Да, пожалуй, эту науку ты изучил слишком уж хорошо.

– Что ты имеешь в виду? – вскинул глаза Джахан.

– Ты бросаешься в бой даже тогда, когда в этом нет необходимости, – вздохнул укротитель львов. – Помни о том, что ты силен. И остерегайся собственной силы. Тот, кто держит меч, повинуется мечу, а не наоборот, как ты, может быть, думаешь. И рано или поздно тот, кто держит меч, обязательно обагрит свои руки кровью. Избежать этого невозможно.

– Я… я никогда… Не надо меня поучать… – пробормотал Джахан, но он понимал, что Олев прав. А еще он чувствовал, что искушал судьбу, и боялся, что это не пройдет ему даром.

Султан Селим имел обыкновение часто покидать Стамбул, город, действующий на него удручающе, и отправляться в Адрианополь, где он провел бо́льшую часть своей юности. Там правитель мог охотиться, пьянствовать и предаваться праздности сколько душе угодно, не опасаясь осуждающих взглядов и злых языков. Подобно всякому человеку, убежденному в том, что он окружен всеобщей неприязнью, султан чувствовал особую признательность своим преданным сторонникам, а жители Адрианополя всегда были в числе последних. Через несколько лет после восшествия на престол Селим решил вознаградить их за верность, возведя исполинскую мечеть, носящую имя правителя, не в столице, а в городе, служившем ему излюбленным прибежищем.

Это решение вызвало целую волну домыслов и сплетен. Всякому ясно, почему султан не желает строить мечеть в Стамбуле, говорили недоброжелатели. Селим никогда не командовал армией на поле сражения, а ведь здесь, в столице, каждый камень помнит его великих предшественников. Пристало ли мечети Селима возвышаться рядом с мечетью Сулеймана, если сын не стоит даже мизинца отца? Так что сооружению, которое носит имя столь ничтожного правителя, самое место в захолустном Адрианополе.

Невзирая на ядовитые пересуды, архитектор Синан и четверо его учеников в апреле заложили фундамент мечети Селимие. Султан выразил свое доверие зодчему, пожаловав ему расшитый серебром и золотом халат. Все, кто работал на строительстве – от плотников до галерных рабов, – чувствовали, что их руками создается не просто мечеть, а нечто из ряда вон выходящее. Сознание этого заставляло людей трудиться еще усерднее и одновременно наполняло их сердца трепетом. Мысль о том, что возводить столь грандиозное сооружение – тяжкий грех, ибо строители его вступают в соперничество с Творцом, посещала многих. И хотя имамы, христианские священники и раввины, беседовавшие с рабочими, вслух отвергали подобные опасения, однако в глубине души и они тоже страшились ревности Всемогущего.