Рафаэль Сабатини - Скарамуш

— Мы собираемся, — сказал де Вильморен, поборов раздражение, — передать управление страной в другие руки.

— И вы думаете, это что-нибудь изменит?

— Я в этом уверен.

— Ах! Как я понимаю, ещё до принятия сана ты сподобился откровения Всевышнего и рассчитываешь, что он поведает тебе о своих намерениях изменить модель человечества.

Красивое аскетичное лицо Филиппа помрачнело.

— Ты кощунствуешь, — сказал он с упрёком.

— Уверяю тебя, я совершенно серьёзен. Для осуществления ваших планов потребуется как минимум божественное вмешательство. Вам надо изменить не систему, а человека. Можете ли вы с нашими шумными друзьями из ренского литературного салона или любое другое учёное общество Франции изобрести такую систему правления, какая ещё не была испробована? Будущее, мой милый Филипп, можно безошибочно прочесть только в прошлом. Аb actu ad posse valet consccutio [11] По действительному можно судить о возможном (лат.). . Человек не меняется. Он во все времена пребывает алчным, склонным к стяжательству, порочным. Я говорю о человеке в целом.

— Ты берёшь на себя смелость утверждать, что удел народа невозможно изменить к лучшему? — вызывающе спросил господин де Вильморен.

— Говоря «народ», ты, конечно, имеешь в виду население. Вы намерены упразднить его? Только так можно изменить к лучшему удел народа, поскольку до тех пор, пока он остаётся населением, проклятие — его удел.

— Ты ратуешь за интересы тех, кто тебя нанимает. Что ж, полагаю, это вполне естественно. — Господин де Вильморен говорил со смешанным чувством горечи и негодования.

— Напротив, я абсолютно беспристрастен. Итак, каковы же ваши идеи? К какой форме правления вы стремитесь? Насколько я могу судить по твоим словам — к республике. Но ведь мы уже имеем её. Франция сегодня не что иное, как республика.

Филипп удивлённо посмотрел на Андре-Луи.

— По-моему, ты злоупотребляешь парадоксами. А как же король?

— Король? Всем, всему свету известно, что после Людовика XIV во Франции не было короля. В Версале живёт тучный господин, который носит корону [12] Имеется в виду Людовик XVI (1753–1793), король Франции в 1774–1792 гг. ; но те самые новости, что ты сегодня привёз, доказывают, как мало он значит. Настоящие правители — дворяне и духовенство: они занимают ключевые позиции и держат в ярме французский народ. Вот почему я и говорю, что Франция — республика, республика, созданная по лучшему образцу — римскому. Там, как и у нас, были знатные патрицианские семьи, захватившие в свои руки власть и богатство — то есть всё, чего можно желать, и было население — раздавленное, стонущее, обливающееся потом и кровью, голодающее и погибающее в римских канавах. То была республика — самая могущественная из всех нам известных.

— По крайней мере, — Филипп едва сдерживал нетерпение, — ты должен признать — в сущности, ты уже признал это, — что нами нельзя управлять хуже, чем сейчас.

— Не в том дело. Будут ли нами управлять лучше, если мы заменим один правящий класс другим? Вот в чём вопрос! Без гарантии на этот счёт я бы и пальцем не пошевелил. Но какие гарантии можете вы дать? Знаете ли вы, какой класс рвётся к власти? Я скажу. Буржуазия.

— Что?

— Ты, кажется, удивлён? Правда часто обескураживает. Ты никогда над этим не задумывался? Ну так подумай сейчас. Вспомни Нантский манифест. Кто его авторы?

— Я могу сказать, кто заставил городские власти послать его королю. Тысяч десять тружеников: корабельных плотников, ткачей, рабочих и разных ремесленников.

— Подстрекаемых своими нанимателями — богатыми торговцами и судовладельцами города, — уточнил Андре-Луи. — У меня есть привычка внимательно приглядываться к вещам. Именно поэтому наши коллеги из литературного салона так не любят, когда я вступаю с ними в дебаты. Там, где я смотрю вглубь, они скользят по поверхности. За нантскими рабочими и ремесленниками, о которых ты говоришь, стоят помыкающие этими глупцами и призывающие их проливать кровь ради призрачной свободы хозяева парусных и прядильных мастерских, судовладельцы и работорговцы. Да, да, работорговцы! Люди, которые живут и богатеют на продаже человеческой плоти и крови в колонии, а у себя дома проводят кампании во имя святой свободы! И как ты не понимаешь, что всё это движение — движение торгашей, спекулянтов, проходимцев, которые, разбогатев, мечтают о власти и завидуют тем, кому она принадлежит по праву рождения?

Парижские менялы, дающие деньги взаймы государству, видя, в каком сложном финансовом положения оказалась страна, дрожат при мысли о том, что единственный человек своей властью может аннулировать государственный долг. Из соображений собственной безопасности они втайне подрывают основы государства, чтобы на его развалинах создать новое, своё — где они будут хозяевами. С этой целью они возбуждают народ. Мы уже видели реки крови в Дофине — кровь населения, всегда кровь населения. Теперь нечто подобное мы видим в Бретани. А если новые идеи одержат верх? Если феодальное право падёт, что тогда? Или вы думаете, что под властью менял, работорговцев и тех, кто наживается на постыдном ремесле купли-продажи, удел народа станет лучше, чем при священниках и дворянах? Тебе когда-нибудь приходило в голову, Филипп, что делает власть дворян невыносимой? Жажда приобретательства! Жажда приобретательства — проклятие человечества. Неужели ты думаешь увидеть меньшую жажду приобретательства в людях, которые возвысились именно благодаря ей? О, я готов признать нынешнюю систему правления отвратительной, несправедливой — какой угодно, но, умоляю тебя, загляни вперёд — и ты увидишь, что строй, к которому вы стремитесь, может оказаться несравненно хуже.

Некоторое время Филипп сидел задумавшись, затем возобновил свои нападки:

— Ты ничего не сказал о злоупотреблениях, ужасных, невыносимых злоупотреблениях, при которых мы живём.

— Там, где есть власть, всегда будут и злоупотребления властью.

— Но не там, где обладание властью зависит от справедливости её использования.

— Обладание властью и есть власть. Мы не можем диктовать свои условия властям предержащим.

— Народ может, у него есть такое право.

— Я повторяю свой вопрос: когда ты говоришь о народе, то имеешь в виду население? Конечно, да. Как может оно воспользоваться властью? Оно может обезуметь и предаться грабежу и разбою. Осуществлять твёрдую власть население не способно, ибо власть требует качеств, каковых у него нет, или это уже не население. Население — неизбежное, трагическое следствие цивилизации. Что касается остального, то злоупотребление можно нейтрализовать справедливостью, а справедливость можно обрести только в просвещении. Господин Неккер намерен обуздать злоупотребления и ограничить привилегии. Это решено. Для этого и собираются Генеральные штаты.