Николай Бахрошин - Викинги. Заклятие волхвов

Девочка-женщина…

Видимо, он и улыбался невольно, то-то она потупилась, завесилась на мгновение густыми ресницами. Впрочем, блестящие глаза все равно стреляли в него из-под ресниц, такие отчаянные глаза от смущения не гаснут.

– Так вот, значит, ты какой… – сказала она.

– Какой?

– Вот такой… Любеня, сын Сельги Видящей… А старики говорили – совсем пропал, столько лет прошло – теперь не объявится, сгинул, наверное, – поделилась девушка, округляя и без того круглые глаза-глазищи. – А Сельга им говорит – нет, он жив, я чувствую, что он жив… Объявится, говорит! Вот пройдет свою судьбу на чужой стороне, и объявится… А ей – не верили даже! А когда она была не права?

– Как же тебя звать, красавица?

– Скажешь тоже – красавица! – она снова потупилась под его улыбкой. – И не красавица вовсе, так…

Румянец на ее щеках заполыхал еще жарче, хотя, казалось – куда уж больше.

– Как – так? – поддразнил Любеня.

– А вот так! – она одновременно нахмурилась, улыбнулась и даже закусила пухлую губку, чтоб не рассмеяться.

– Ну, если так… А имя-то? Имя-то у тебя есть? – не отставал Любеня.

– Имя есть, как не быть… Зоринкой меня зовут! Зара, значит, Зорина…

Она встряхнула головой, скидывая со лба разметавшиеся пряди, и он тоже невольно дернул шеей в ответ. Получается, так пристально наблюдал за ней, что даже движения ее копировал.

Поймав себя на этом, он смутился. Почувствовал, что краснеет, как юнец, и смутился еще больше.

Зара-Зоринка…

И имя-то необычное, подумал Любеня, такое же яркое и звонкое, как она сама…

С высокого холма, на вершине которого бычились друг на друга массивные каменные лбы, вся Явь была перед Сельгой как на ладони. Голубеет прозрачное небо, густо синеют мохнатые леса – красивый мир! Хороший мир создали для людей боги. А то, что жить в этом мире люди так и не научились, – это, конечно, не их вина, не богов…

Отсюда, с захватывающий дух высоты, вся Явь под ногами казалась словно игрушечной, близкой и далекой одновременно. И белая, блестящая лента река только подчеркивает простор. Своенравная Лага безостановочно катит воды на север.

Вот так и жизнь человеческая, – как эта река, – неторопливо рассуждала Сельга. Тоже катится в непрерывности времени. Кажется, течет и течет, и будет течь… А посмотришь с высоты прожитых лет – вот она вся, как на ладони, тоже словно игрушечная. Не успела, вроде бы, наиграться всласть, а дети уже выглядят мужиками и бабами, и внуки напоминают прежних детей до щемящей боли в груди…

Сегодня она поднималась на вершину как-то особенно долго. И останавливалась несколько раз, и все равно, взобравшись, долго не могла отдышаться, сразу присела на камень.

Щемит в груди, с самого утра щемит, чувствовала она. Хотя, вроде бы не с горя, не от забот шла говорить с богами. Радость у нее – сын вернулся, Любенюшка!

Отдыхая, Сельга долго сидела на мшистом валуне, смотрела вокруг, поеживаясь от резких, пронзительных порывов-прикосновений ветров и ветровичей, этих детей и внуков Стрибога Игривого. Здесь, у вершин каменных быков не росли ни деревья, ни даже стелющиеся кусты. Только один дубок, любимец Перуна Среброголового, пророс когда-то, зацепился корнями за трещины между камнями, укрепился наперекор всем ветрам. Упорное дерево, несгибаемое, как сам Перун, Защитник Богов, одинаково искусный на рати и в ремесле.

По привычке Сельга сначала подошла к дереву, поздоровалась, погладила пальцами шероховатость коры. Не просто дерево – старый друг уже, которого помнила еще совсем маленьким…

«Ну, здравствуй, дубок! – мысленно сказала она. – Давно мы с тобой не виделись. Пожалуй, с весны не встречались, а вот уже и осень не за горами, потянет за собой темную, морозную зиму. И сколько всего случилось за это время, так сразу и не расскажешь…»

Дубок выразительно шелестел листвой, поскрипывал под порывами ветра крепкими ветвями, словно бы успокаивал ее в ответ. Мол, не торопись, подробно рассказывай, мол, мне спешить некуда, да и тебе тоже.

Любопытничает, конечно, понимала Сельга. Скучно здесь одному. Дубок…

Хотя, нет, не дубок… Уже дуб, Дуб Дубович! Сильный и коренастый, как до срока возмужавший парень. Пожалуй, только теперь Сельга по-настоящему обратила внимание, какими толстыми стали узловатые корни, вгрызающиеся в землю и камни, как расширился ствол, как вольно, словно руки богатыря, разбросаны крепкие ветки. Точно как парень-подросток, возмужавший до срока. И хотя дуб по-прежнему не вырос высоким, но уже не казался слабым и беззащитным. Шутка ли – устоять в одиночку против всех ветров, обдувающих вершину.

Да, вот и ты вырос! – думала она, поглаживая пальцами шершавость коры, толстой и крепкой, как панцирь воина. Так же, как вырос сынок Любенюшка, скитаясь в землях далеких свеев. Совсем стал воин и муж.

И то сказать – хоть и оставались при ней последыши, а все равно сердце столько лет и зим болело за первенца. Пропадал где-то на чужой стороне, никто уже и не верил, что вернется когда-нибудь.

Честно сказать, с первого взгляда Сельга не узнала сына, подумала – кого это Зара ведет в селение, какого такого витязя выловила в лесу? К добру ли она чужака-то нашла, ведет к родичам без боязни?

Хорошо, если сладится у Любенюшки с этой девчонкой, вон как они друг на друга смотрят, хоть водой между ними лей. Она хорошая, вообще-то, шебутная только по молодости, бойкая, как говорят родичи. Ну да кто по молодости не шебутной?

Но это, так, к слову, мысленно рассказывала она дубку. Это потом подумалось. А сначала подошла поближе, глянула пристальней – и сердце словно оборвалось в груди, ухнуло вниз, как камень в пропасть.

Кутря? Ты? – только и нашла, что сказать. Да, именно, так и охнула – Кутря! – подтвердила она, усмехаясь. Выходит, и со второго взгляда не узнала сына. Показалось, что это не он, не Любенюшка, сам Кутря, молодой и красивый, входит в село, жадно оглядываясь по сторонам. И рост, и стать, и ласковый прищур выразительных карих глаз – все как раньше, когда она тонконогой девчонкой потеряла сердце от молчаливого парня с густыми, как у девки ресницами, вернувшегося к родичам из далеких южных земель.

Вот ведь как бывает – столько лет ждала сына, надеялась, а встретились, и не узнала сразу! – рассказывала она дубку.

Тот, мелко подрагивая листвой, словно тоже посмеивался по-доброму, радовался вместе с ней…

Наверное, радость ослабляет людей, так же как и горе, – делилась Сельга мыслями с дубком-приятелем. Боги, отмеривая их людям, по себе судят, а человек – слабее. Если горе вынесет, стерпит, то внезапной радостью можно и добить его ненароком. То-то у нее сегодня с утра грудь болит, словно ноет там…

Впрочем ну их – хворь ворошить! Сейчас – особенно не хочется о болячках. Главное – сын вернулся! Радость!