Николай Бахрошин - Викинги. Скальд

Впрочем, даже недостатки делали ее непередаваемо восхитительной. «Они, недостатки, такие же единственные и неповторимые, как она сама!» – с умилением думал Сьевнар.

Любимая!

– Знаешь, я сложу про тебя самый красивый, самый стих! – пообещал он, чтобы загладить размолвку. – Все скальды на побережье будут повторять твое имя!

– Правда? – она снова повернулась к нему, сменив гнев на милость.

– Обещаю!

Как и когда появилась в нем эта способность – складывать строки в висы, рифмуя и оттачивая их в уме до особого звука, похожего на звон серебряных колокольчиков, перебираемых ловкой рукой? Сьевнар сам не мог вспомнить, когда это началось.

Наверное, он всегда слышал слова лучше других, чувствовал их особую звонкую силу, думал иногда Сьевнар. Просто когда-то, по малолетству, не обращал внимания. Когда был рабом – тем более не обращал. Раб всегда ходит, словно придавленный тяжелым камнем, стараясь поменьше видеть, слышать и чувствовать. Хотя, он и тогда задумывался, почему одни слова кажутся ему смешными до колик, другие – грозными, как обнаженные клинки, иные – тяжелыми, как валуны, а иные – легкими, как порхающие в небе птицы. Сложить их друг с другом – это особое умение. Иной говорит – словно мешок с камнями тянет в гору, сразу скучно становится от его речей. А другой скажет всего ничего, бросит фразу – и весело. Или, наоборот, становится грустно до слез. От одной-двух фраз – и становится…

Почему так? Слова по-другому сложены, не иначе! Подобраны, чтобы сочетались друг с другом ласково, как любящие муж и жена. Вот и звучат словно музыка…

А скальды, декламирующие стихи за столом воинов! Разве они, бывает, не распаляют ратников так, как ни одна добыча, манящая впереди?! Разве не их одних, плавающих среди слов, как рыбы в воде, боятся даже бесстрашные морские конунги?! Кто не знает, как знатные ярлы и конунги задаривают известных скальдов дорогим оружием и украшениями, лишь бы только те покрасивее отображали их в своих хвалебных драпах и флокках?

Если разозлится скальд, сложит ругательный стих-ниду – сделает посмешищем на все побережье! По всем фиордам начнут трепать твое имя, смеясь на хмельных пирах над ехидными висами. Вот какая сила в словах – особая, грозная сила!

Да, он давно понял – слова все разные. И звон, который они издают, отталкиваясь друг от друга… Именно звон, по-другому не скажешь, рассуждал Сьевнар. Когда слова хорошо подобраны, они словно бы рождают особую, неслышную мелодию, подобную тем, что выводят на пирах музыканты рожками и струнами. Только та музыка слышна всякому, а мелодию слов не каждый способен почувствовать. Но если она есть внутри стиха, его хочется повторять и повторять, вывел для себя Сьевнар. Не зря свеоны и другие народы фиордов ставят искусство поэзии вторым после ратного, считают тех, кого Один наделил поэтическим медом, такими же избранниками судьбы, как герои и силачи…

Ему очень хотелось подарить Сангриль красивый мансаунг, как называли свеоны стихи про любовь. Он неоднократно пробовал сложить его, какие-то фразы постоянно мелькали в голове, когда он бежал к ней или уходил от нее, оглядываясь. Но все эти фразы даже не складывались в одну восьмистрочную вису, что уж тут говорить про длинный мансаунг.

Как ни странно, ему мешало собственное счастье, чувствовал Сьевнар. Как его передать – такое огромное, что не вмещается даже в строки?

Решение пришло неожиданно. Он вдруг представил, что навсегда уходит в далекий викинг, что больше никогда не увидит Сангриль, – настолько живо представил, что висы полились одна за другой…

Скальд в мансаунге не может называть возлюбленную по имени, если только не женат на ней. Тоже древний обычай. Впрочем – что имена, одаренному скальду не требуется называть имен, он может без того описать возлюбленную, чтобы все узнали ее, словно увидели вживую. В этом и заключается искусство стихосложения – рассказать обо всем, ничего не называя прямо, Сьевнар давно это понял.

Впрочем, он не только описывал красоту Сангриль, он слагал стихи о любви, о том, как трудно ее найти и как легко потерять. И как мало останется человеку, когда он потеряет лучшее, что есть в его жизни!

Мансаунг Сьевнар назвал «Память о девушке, ждущей воина».

Вечером, когда он, смущаясь, первый раз продекламировал его за дружинным столом, ратники в восхищении начали разбивать о деревянные доски глиняные чары.

Старый Якоб-скальд от радости даже обнял его и долго тряс за плечи.

– Мы все помним своих женщин и свои дома в дальнем викинге! – кричал он ему в самое ухо, как глухому. – Но где ты нашел такие слова?! Где только нашел?!

Старый скальд долго заглядывал ему в глаза и крутил головой, словно не верил тому, что видел своими глазами. А Сьевнар, красный и неуклюжий от смущения, только бормотал что-то неразбочивое, незаметно отстраняясь от его крика.

После такого успеха он летел к Сангриль, как на крыльях. Ему не терпелось поделиться с ней стихами и радостью. Но, неожиданно, Сангриль не понравился его мансаунг. Выслушала и надолго задумалась. Потом надула губки и потемнела глазами.

– Нет, не понимаю… Ты как будто прощаешься со мной навсегда, – заявила она.

– Что ты!

– Прощаешься! И о моей красоте тут так мало, даже непонятно, красивая я или просто какая-нибудь.

– Ну, что ты…

– Нет, правда, ты больше о себе рассказываешь, как любишь, как тоскуешь. А где же здесь я? Просто какие-то золотые волосы, какие-то голубые глаза. Совсем плохо меня описал, совсем неинтересно! Может, это вообще не обо мне, может, о какой-то другой девушке, откуда я знаю? Кто это разберет, в конце концов?!

– Но, милая…

– Нет, не хочу такой непонятный стих! Хочу – хороший! – она совсем по-детски топнула ножкой.

Обиделась по-настоящему, видел Сьевнар.

Правда, он тоже обиделся за свою «Память о девушке, ждущей воина». В первый раз, пожалуй, по-настоящему разозлился на свою Сангриль.

Разрыв был настолько решительным, окончательным и бесповоротным, что Гулли Медвежья Лапа искренне оторопел, увидев, с каким черным лицом Сьевнар появился в дружинном доме, сразу упав на свою лежанку.

В ответ на неуклюжие расспросы бывалого воина, Сьевнар не выдержал, рассказал. Хотелось хоть с кем-то разделить горе.

Бывалый, воин, выслушав, затряс плечами и задергал головой. Глаза, и без того опухшие от многочисленных чар, окончательно превратились в две узкие щелочки. Медвежья Лапа заполоскал перед собой руками, словно отгоняя мух, и одновременно начал смахивать что-то с глаз-щелочек.

Сьевнар даже удивился – неужели Гулли так разобрало чужое страдание, что воин сам зарыдал?

Или – смеется?! – вдруг догадался он.