Мишель Зевако - Принцесса из рода Борджиа

— Короче говоря, — сказал Менвиль, — наших парижан обуяла жажда… а чтобы утолить подобную жажду, нужен напиток красного цвета. Когда парижане принимаются шуметь, утихомирить их может только кровь.

— Так пусть им дадут ее! — заявил Гиз. — На завтрак им подадут девиц Фурко…

Он замолчал. Все новости, последовательно поступавшие к нему от Бюсси-Леклерка, Менвиля и других, приходивших раньше, указывали на то, что настало время принять решение. Но именно к этому-то он еще и не был готов.

Облекая свои предупреждения в шутливую форму, придворные указывали ему на опасность, но он никак не хотел ее видеть! Гиза охватила та сокрушительная страсть, которая не дает передышки. Впрочем, его договор с Екатериной Медичи обязывал его не ускорять события. Он поклялся терпеливо ждать смерти Генриха III. И в этом терпеливом ожидании, так беспокоившем дворянство и удивлявшем Париж, он видел не только способ добиться трона без кровавых потрясений, но еще и возможность отыскать и вернуть Виолетту, о которой он мечтал день и ночь. Вот почему Гиз оставался глух к просьбам придворных и крикам парижан.

Весь этот день сомневающегося в себе и мучающегося от любви Гиза занимала еще одна мысль — мысль о мести. События на Гревской площади вновь свели его с Пардальяном, о котором еще с Варфоломеевской ночи он сохранил самые ужасные воспоминания. Теперь же этому наглецу Пардальяну удалось нанести ему удар, который может оказаться смертельным.

Люди герцога обшарили всю мельницу, весь домишко мельника, они рылись в саду, они сверлили стены, но не нашли никаких следов мешков с деньгами, которые, однако, существовали!.. Значит, Пардальян увез деньги… Зачем?.. С какой целью?.. Может быть, он сам завладел столь огромной суммой?

Как бы там ни было, но Гиз был обманут, обворован!.. И где сейчас находится этот треклятый шевалье? Как его отыскать? Моревер утверждает, что он еще в Париже. Но это наверняка всего лишь предположение!

Когда Менвиль заканчивал свой рассказ, а Гиз погрузился в свои невеселые мысли, в кабинет в третий раз вошел лакей и передал герцогу письмо. Изучив подпись и, без сомнения, узнав ее, Гиз поспешно сломал печать. И тут трое его приспешников увидели, как на его мертвенно бледном лице появилась слабая улыбка, и услышали шелестящий шепот:

— Мы его поймали!..

Это было письмо Фаусты! Фауста, со слов Клодины де Бовилье, сообщала, что Пардальян и Карл Ангулемский находятся в Париже.

«Завтра, — писала принцесса в конце, — завтра я укажу вам точное место, где вы сможете схватить этого человека.»

— Ты говорил, — рассмеялся Гиз, — что твой дружок Пардальян все еще в столице?

— Я ручаюсь в этом, — отозвался, весь дрожа, Моревер, которому были адресованы эти слова.

— Что ж, ты сказал правду!..

— Пардальян! — прорычал Бюсси-Леклерк. — Пардальян, я жажду мести!

— Пардальян, который распял меня на мельнице, как на позорном столбе! — в свою очередь воскликнул Менвиль, сжимая кулаки.

И все четверо переглянулись, бледные от ненависти.

— Да, господа, — сказал герцог, — я получил подтверждение, что этот дьявол в Париже, и завтра я буду знать, где он прячется.

— Завтра! — вскричали в один голос Менвиль и Бюсси-Леклерк, схватившись за шпаги.

— Завтра! — прошептал Моревер, заранее страшась.

— Я думаю, на этот раз он от нас не ускользнет. А для начала, Моревер, передай приказ всем стражникам у городских ворот не выпускать больше ни одной души! Поторопись!.. И не беспокойся, ты вот-вот станешь очевидцем ареста Пардальяна!

Моревер удалился и велел разослать по всему Парижу гонцов с приказом герцога запереть ворота. Меньше чем через час все дороги города были перекрыты, все разводные мосты подняты. И по Парижу пополз слух, что приближаются объединившиеся армии Генриха III и короля Наваррского. Когда все гонцы, посланные к воротам, вернулись, Моревер вошел в кабинет герцога де Гиза со словами:

— Монсеньор, зверь окружен!..

— Завтра мы настигнем его! — сказал герцог.

— И выкурим из норы! — закончил Менвиль.

— Минуту! — воскликнул Бюсси-Леклерк. — Я возражаю! Я не хочу, господа, уступать вам своей доли! Я желаю, монсеньор, чтобы прежде, чем отправить господина Пардальяна на виселицу, вы отдали его мне… всего на пять минут. Будьте спокойны, я не стану убивать его…

— Ты хочешь отомстить?

— Монсеньор, — сказал Бюсси-Леклерк, — я уже был побежден этим человеком. Да, он сделал это по-предательски. Но кто знает об этом? Менвиль рассказал уже доброй сотне бездельников, что Бюсси-Леклерк еще, быть может, и Неукротимый, но уже не Непобедимый! Впрочем, я не сержусь на тебя, Менвиль.

— Я готов дать тебе удовлетворение! — заявил Менвиль.

— Я бы насадил тебя на вертел, как цыпленка, но ты ведь пока очень нужен нашему герцогу…

— Господа, не ссориться! — скомандовал герцог.

— Я хочу, — продолжал Бюсси-Леклерк, — чтобы Менвиль во всеуслышание мог рассказывать, что я, однажды предательски застигнутый врасплох, все же взял реванш. Монсеньор, я приволоку вам Пардальяна на кончике своей рапиры!

— Будь по-твоему! Ты получишь негодяя, — сказал герцог, — но не забывай, что тебе не разрешено убивать его, я только хочу заставить его признаться, куда он спрятал тридцать мешков с отборной римской пшеницей. Вы понимаете, о чем я говорю, господа

По знаку Гиза трое дворян вышли. И среди придворных парижского короля, постоянно толпившихся в прихожих его резиденции, распространился слух, что военный совет состоялся и близятся великие события.

Перенесемся теперь на несколько часов вперед. Вечером того же дня в одной из комнат своего таинственного дворца сидела Фауста. Перед ней лежало письмо от аббатисы Клодины де Бовилье. На принцессе был костюм для верховой езды черного бархата и светлый кожаный колет, облегающий и достаточно тонкий, чтобы очертить контуры этого великолепного тела, но и достаточно прочный, чтобы выдержать укол шпаги.

На лице ее была черная бархатная полумаска, скрывающая все чувства хозяйки. На перевязи висела шпага: не женская игрушка и не шпага для парадов, но настоящее оружие, рапира, длинная и прочная, с эфесом вороненой стали и клинком, который был выкован в миланских мастерских. На ее роскошных, черных, как ночь, кудрях красовалась фетровая шапочка, увенчанная алым петушиным пером.

Пардальян тоже носил фетровую шапочку, на которой колыхалось красное петушиное перо. Совпадение? Или воспоминание? Кто знает!

Сама принцесса не знала, почему она позаимствовала эту деталь костюма шевалье. Поскольку Фауста, девственница в самом полном смысле этого слова, была недоступна для женской чувствительности, с женщинами ее связывал только пол, и она, может быть, презирала его. А между тем со вчерашнего дня, с того момента, как Марьянж принесла ей письмо Клодины, она испытывала беспокойство, которое ее угнетало. Она ненавидела себя за это смущение и даже испытывала к себе отвращение, но смятение не покидало ее, и в первый раз с того времени, как в римских катакомбах она согласилась взять на себя выполнение опасной, безумной и, однако, осуществимой задачи, Фауста вполне осознала, что она еще слишком женщина, чтобы стать Божеством, каким она так мечтала стать!..