Владислав Бахревский - Никон (сборник)

Бесхитростной речью застал Ртищева врасплох. Ртищев знал, в чью сторону клонит казанский протопоп, а тот и не думал играть в словесные загадки.

– Помните, за что гонители Христовой веры убили святого Стефана? За то, что спросил: «Кого из пророков гнали отцы ваши?» Так же и со Стефаном Вонифатьевичем. Вот он говорит: кроме российского языка, нет нигде правоверующего царя. Читай: стало быть, и веру истинную нечего искать за морем. Никон тоже на греков всегда сердит была, приехал патриарх Паисий, подарил ему свою мантию, и все греки у него тотчас хороши стали. На многолетиях вместе с московским патриархом и греческих поминать разлетелся.

– То повеление государя. Зачем все на Никона валить? – строго сказал Ртищев. – Никон муж достойный и величавый.

– А у государя-то сие греколюбие не от Никона ли?! – вскипел Неронов.

– Напрасно ты шумишь, Иван, – кротко улыбнулся духовник царя. – Патриарший клобук не по моей голове. Я для патриарха и силами слаб, и умом, и верою. Нет, не гожусь я в патриархи. Мне моя шапка по голове.

– Та, которую тебе Никон подарил, что ли? – усмехнулся Неронов.

– А чем плоха его шапка? – Стефан Вонифатьевич принес омофор, в дорогих каменьях, с жемчугом.

– Говорят, когда Никон прибыл в Новгород на митрополию, – сказал Ртищев, – он прежде всего поехал в Хутынский монастырь попросить благословения на пастырское святительское деяние старца Аффония. Аффоний же сам потребовал Никонова благословения: «Благослови мя, патриарше Никон».

– Слышали про то, сто раз слышали. Сам он это все придумал и сам слух распустил! – Неронов плюнул под ноги. – Господи, ну дай же зрячим их зрю. Поослепли все, хоть и глядят.

– А каково тебе будет, если слова провидца Аффония сбудутся промыслом Божиим? – незлобиво откликнулся Ртищев.

– Я и сам все знаю. Кого государь пожелает, тот и будет. Да Бог милостив! Покуда не свершилось худое, буду за доброе стоять.

Стефан Вонифатьевич укоризненно покачал головой и обратился к Аввакуму:

– В Москву за делом или ради праздника?

– У нас одно дело, – снова закипел Неронов, – кто Богу служит, об одной душе помня, тот воеводам нашим, мздоимцам и погубителям правды, не люб. Воеводам любо прибежать в церковь, кралю высмотреть, и тут чтоб и службе конец. Чем скорей служба, тем милее служака.

– Попам ныне совсем горько, – сказал Аввакум. – Боярин Василий Петрович Шереметев прошлым летом в Волгу меня велел кинуть за то, что сыну его Матвею-бритобратцу благословения не дал. Воевода у нас что ни год новый, и от каждого я претерпел. А неделю тому толпой пришли и погнали из Лопатищ прочь. Ныне я поп без церкви, семьянин без дому.

– Будет тебе и дом, и церковь! – сказал Стефан Вонифатьевич. – Не горюй о потерянном, Бог страдальцу за правду вдвое дает и втрое. – И спохватился: – На службу пора собираться. Ты, Аввакум, в моей нынче церкви помолись. Скажу о тебе государю.

«Господи, помилуй!» – твердил про себя Аввакум, следуя за Стефаном Вонифатьевичем в Благовещенский собор. Год назад на Пасху он видел царя в доме Ртищева, царь христосовался с ним, но то было другое дело! Тогда царь сам пришел в дом Федора Михайловича, а тут вели в святая святых – в церковь, где государь Богу молится. Молитва государя твоей не ровня. Ты за свои грешки лоб прошибаешь, а государь за всю Русь, за всю вселенную и за каждую православную душу милосердия у Бога просит. Подумать и то страшно, какая на нем, милом, превеликая ноша – за всех-то людишек, за весь-то мир быть в ответе. Как же это молиться-то надо!

Аввакум за протопопом, как слепец за поводырем, тыркался. Стефан Вонифатьевич, заведя его в собор, ушел облачаться, и Аввакум прирос к месту, боясь лишнего шага ступить. У него только и достало силы поднять глаза от пола. И первое, что он увидел в храме, – светящееся из-под голубого и темно-синего одеяния золотое лицо Богоматери. Она, кажется, и заплакать была готова, и улыбнуться, веруя, что грозный сын ее, осудив мир, простит. Всех простит!

Смелея духом, Аввакум возвел глаза на Золотого Спаса и прежде всего углядел совершенную руку Бога с длинными перстами, сложенными для архипастырского благословения. Лицо Спаса было драгоценнейшего темного золота, и глаза у него были – все то же золото, черные, с яростной золотой искрою зрачки проходили сквозь личину взирающего, к потаенной душе, и через этот проникший в тебя взгляд отворялась бездна вселенского бытия!

– Господи! – прошептал Аввакум и только тут почувствовал, что его толкают в бок.

Вздрогнул, перепугался. Увидел перед собою царя, перепугался еще более, упал на колени.

Подняться ему помог Стефан Вонифатьевич. Он что-то сказал царю, царь закивал головою, одобрительно и ласково глядя на Аввакума. Долетело:

– Помню! Помню! У Ртищева…

Церковь наполнилась боярами, началась служба, и Аввакум, оставленный в покое, наконец-то пришел в себя, стал видеть и слышать.

И увидел он, как государь, пошептавшись с Борисом Ивановичем Морозовым – этого Аввакум знал, подошел к человеку, стоявшему совсем рядом, и стал говорить не о божеском или государском своем деле, а про дыни!

– Князь Юрий Алексеевич, ты уж не таи секрета-то! – говорил государь. – В прошлом году твоими семенами сажал, а дыни вышли совсем никудышные, иная с огурец, иная с яблоко, а у тебя каждая в пуд весом.

– Государь, как на духу тебе скажу, нет никаких у меня секретов. Перед посадкой я семена в сладком молоке выдерживаю и еще в настое дождевой воды со старым овечьим пометом. Я про то тебе сказывал.

– Ах ты боже мой! – воскликнул государь. – А ведь я про это забыл. А дальше как?

– А потом конский навоз перемешать с соломой и устлать землю. Землю под дыни выкопать на два локтя. А как подстилку положишь, опять ее землей засыпать. Борозды надо вести на пол-локтя, а сверху покрыть рамками со слюдой. У меня огородом старец один занимается. Он на Соловках лет десять прожил. У тамошних монахов и научился всему. А боковые-то, государь, ростки ты обрезал?

– Нет, ведь не обрезал! – обрадовался Алексей Михайлович. – В том-то, видно, и дело, что не обрезал. Ростки-то расползлись, и силы – нет! Ты пришли ко мне старца твоего. Завтра и пришли, пусть меня поучит. Бог даст, и я чем-нибудь отдарюсь.

– В каком часу прислать-то? – спросил князь.

– А с утра и пришли. Теперь откладывать некогда. Теплынь. Ты-то посадил дыни?

– Пока нет. Мороз как бы не стукнул.

– Земля хорошо прогрелась, – сказал Алексей Михайлович и снова пошел на свое место молиться.

Человек, с которым так по-житейски говорил царь, появился при дворе сразу после московского гиля, когда разорвали Плещеева и когда царь вымаливал и вымолил у толпы жизнь своего наставника и тогдашнего правителя Бориса Ивановича Морозова. Это был князь Софроний Алексеевич Долгорукий. Софронием он писался, но все звали его Юрием по домашнему прозвищу, от сглаза.